У лучших офицеров были романтичные представления о достоинстве их мундиров, осененных славой героев-предков. Когда однажды в Тамбовском полку солдат, не отдав капитану честь, хотел оправдаться тем, что, стоя вполуоборот, он не видел лица офицера, капитан резонно сказал: «Мундир-то ведь ты видел, братец! Ну так вот знай — не мне отдаешь честь, а мундиру».

К концу девятнадцатого века пышные разноцветные мундиры с золотым шитьем уступают место, особенно в военное время, более скромным образцам одежды. Было введено так называемое защитное обмундирование. Основными его цветами служат зеленоватый и голубовато-серый...

Первоначально защитное обмундирование появилось под названием «хаки» в английских войсках, находившихся в африканских колониях. После войны с бурами Англия окончательно ввела защитное обмундирование в качестве полевой формы. Затем подобное же обмундирование ввели Россия и другие государства, позже всех — Франция, где царило чрезмерное увлечение парадностью мундиров.

Повторим здесь еще раз. После Октябрьской революции, когда реакционное офицерство выступило против Советской власти с оружием в руках, молодая Красная Армия отказалась от формы, которую носили ее враги.

С тех пор много воды утекло. Советские войска выросли и окрепли. В их рядах сформировались замечательные командирские кадры, и страна дала своим сынам знаки военного достоинства, украшавшие мундиры российской армии времен 1812 года, героев Севастопольской обороны, битв за освобождение Болгарии.

Культ чести мундира — освобожденный от сословных претензий и высокомерных представлений об избранности офицерского корпуса — священен для командира. Советское понятие о чести мундира, украшенного нашими пятиконечными звездами, полностью лишено каких-либо оттенков кастового офицерского превосходства. Оно неотделимо от верности знамени Ленина и воинскому долгу, чья суть состоит в наилучшей защите социалистического Отечества, государственных интересов Советского Союза.

Введение погон в Советской Армии прежде всего служило укреплению дисциплины и единоначалия. Погоны со знаками различия четко выражают служебное подчинение бойцов командирам, младших — старшим. При социальном равенстве бойцов и командиров погоны призваны были еще явственнее подчеркнуть роль начальников всех степеней, увеличить их требовательность к младшим, повысить их ответственность за исход каждого боя, операции.

Советские офицеры — командиры и политруки, облеченные всеми знаками полновластия, привели наши войска к победе над гитлеровской Германией и стоят теперь на страже мира.

Мы хотим мира. Мы действительно его хотим, искренне. Говорим о нем, пишем, делаем все, чтобы его упрочить, В нашей стране не было дня, когда бы она отказалась от самого слова «разрядка», как это сделал однажды американский президент. Если бы в советских пределах нашелся человек, призывающий к войне, как это постоянно делают руководители иных стран, он подвергся бы наказанию согласно точной статье закона.

Любить войну немыслимо, бесчеловечно. Кто может примириться с горем? Любить можно его преодоление. Война — горе. Армия — ее преодоление. Она — меч-кладенец страны, искренне желающей мира. Ей — наша любовь.

Обожаю суворовцев. Бьют барабаны, сыплется четкая дробь, развеваются знамена. Вот они идут на параде, ладные, подбористые, в хорошо пригнанной форме, дорогие мальчишки. Солнце любит юных, щедро добавляет золотого блеска на их погоны, и те становятся чуть ли не генеральскими. Набежавшее облачко легко восстанавливает воинскую иерархию, и кованые квадраты суворовцев маршируют в прежнем звании...

А с одним из них я переписываюсь. По видел никогда его в глаза, но однажды получил письмо: «С праздником великого Октября поздравляют вас суворовцы-минчане». Паренек пишет от имени всех, рассказывает об их житье-бытье, говорит, что хотел бы побольше знать о воинских традициях, мечтает о производстве в офицеры. И в заключение: «Желаем вам всего хорошего. Суворовец 2-й роты Микулич Сергей».

Здравствуй, Сергей Микулич! Я уже вижу тебя в офицерском мундире и верю: ты никогда не уронишь его чести. Пришли мне свою фотографию, хочу на тебя посмотреть, дорогой!

СО ШПАГОЙ И КНИГОЙ,

ИЛИ

КОЕ-ЧТО ИЗ ЖИЗНИ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ

Неожиданные открытия в истории — редкость. Более всего их там, где кончается письменность и начинается археология. Не все еще раскопано, но, кажется, уже все прочитано. Действительно, письменные источники в главном изучены, хотя, конечно, существуют и еще не рассмотренные фонды. По мало кто ждет переворота в человеческих представлениях о Троянской войне, Наполеоне или Бородинской битве от не найденного еще листка бумаги.

Другое дело — забытые или полузабытые страницы истории. Не странно ли? Проходит тридцать, сорок лет, и подросшее поколение уже смутно знает то, что еще так недавно волновало людей. Исключение составляют времена, когда преемственность идей большого общественного движения влечет за собой пристальный интерес человечества к истокам и этапам его развития.

Подробно знакомясь с биографией героини этого рассказа, я вновь и вновь ощущал — это уже случалось не раз по различным поводам, — как быстро становится историей, окутывается ее туманом, приобретает зыбкие очертания, скрадывающие детали, то, что, казалось бы, еще вчера жило, дышало, смеялось, плакало и пело, было живой плотью, убедительной в каждой черточке.

Как поразительно быстро затеняет время то, что еще вчера было освещено резким светом, изучено и как будто бы измерено со всех сторон! И мы забываем и, бывает, трагически уже не можем вызвать даже в воображении отчетливый облик человека, некогда любимого, дорогого, и говорим себе в тоске и смятении: «Что-то с памятью моей стало...»

Дело не в памяти. А в том, что безостановочны валы жизни, накатывающие на берег человечества, а их обратный откат в глубины вечности уносит с собой наши хрупкие воспоминания.

В наше время историк уже с трудом восстанавливает биографию Василия Клочкова, вожака 28 героев, совершивших подвиг у разъезда Дубосеково в 1941 году под Москвой, а что же сказать о событиях и людях, отделенных от нас столетиями?

Хорошо ли знают у нас женщину, некогда стоявшую во главе Российской академии наук? Я не спрашиваю об этом у историков и завзятых книгочиев. В советское время, насколько мне известно, вышла в свет лишь одна монографическая книжка — Л. Лозинской «Во главе двух академий».

Изучая жизнь героя Бородинской битвы, а затем, по прошествии времени, наместника Кавказа Михаила Семеновича Воронцова, я попутно открыл для себя возникновение генеалогической ветви Воронцовых-Дашковых.

Однажды на балу пятнадцатилетняя, не очень красивая, но весьма начитанная графиня Екатерина Воронцова внимала несколько вольным любезностям рослого гвардейского офицера князя Михаила Дашкова, одного из самых блестящих придворных кавалеров.

Невдалеке стоял ее дядя, Михаил Илларионович Воронцов, занимавший в ту пору, при царице Елизавете, пост государственного канцлера. «Дядюшка, — обратилась к нему юная девица, — князь Дашков делает мне честь, просит моей руки».

И, не смея признаться первому сановнику империи, что слова его, обращенные к Екатерине, не заключали в себе именно такого значения, князь женился на племяннице канцлера.

Трудно сказать, что в этом рассказе секретаря французского посольства в Петербурге Клода Рюльера — правда и что — салонная выдумка.

Похоже, что юная графиня могла так поступить.