Вечером первая рота полка, так называемая «государева рота», построившись на вечернюю перекличку, просила у своего командира капитана Кашкарева заступничества. Это стало известно Шварцу, через него высшему начальству, и вся рота — 167 человек — была ночью отправлена в Петропавловскую крепость. Утром остальные роты вышли на плац беспорядочной толпой.

Что это, бунт?

В тревоге прискакал сам командующий гвардейским корпусом Васильчиков. На его приказ построиться солдаты, снимая фуражки, отвечали, что готовы перенести любые наказания, угодные начальству, но терпеть притеснения полковника Шварца больше не в силах, равно не могут и построиться, так как «государева рота» под арестом и пристроиться не к чему. Полк при всех офицерах и в полном порядке двинулся в крепость, желая находиться там, где была его первая рота.

Спустя некоторое время военно-судная комиссия, состоявшая из командиров гвардейских полков, признав ряд нижних чинов виновными в ослушании, вместе с тем определила и вину полковника Шварца «в том, что он не искал любви подчиненных и по необходимому от того следствию потерял доверенность как штаб- и обер-офицеров, так и рядовых, ослабив уважение к присвоенному ему чину; в самоуправстве и унижении привилегий, установленных в память военных доблестей; в производстве презрительных наказаний, на которые но давали ему права ни военные, ни гражданские узаконения». Военно-судная комиссия приговорила «полковника Шварца лишить живота».

Это был приговор людей суворовской школы, и он вызвал ярость гатчинцев во главе с Аракчеевым. Началась борьба. Она привела к тому, что Александр I расформировал весь полк, жестоко наказал нижних чинов, офицеров предал суду и разослал по армейским частям, а полковника Шварца лишь отставил от службы.

Решение императора, забывшего, благодаря каким достоинствам офицеров и солдат Кутузов привел русскую армию к победе, всколыхнуло во всей гвардии волну возмущения. Многие офицеры громко протестовали против несправедливости, но гатчинцы, как повелось, стояли ко двору монарха ближе, и указ императора остался в силе.

Через пять лет офицеры-декабристы вывели гвардейские полки на Сенатскую площадь.

Есть резон снова обратиться к Наставлению и отметить место, в котором его автор рисует образ офицера, старшего начальника, совсем не похожего на полковника Шварца ни в мирное, ни в военное время. Вот это место:

«Офицера дурного и распутного поведения в полку терпеть не должно... Офицер должен чувствовать в полной мере важность звания своего и что от него зависят поступки и поведение его подчиненных во время сражения. Когда офицер сумел приобрести доверенность своих солдат собственным примером и точностью речи, то в деле каждое слово его будет свято исполнено и от него люди никогда не отстанут; тех из нижних чинов, которые бы оказались боязливыми или непослушными, должно тут же удержать строгостью. Между же самих офицеров излишним считаю упомянуть про необходимые качества неустрашимости, ибо у нас, слава богу, такой дух всегда был, что тех, коих только подозревали, что меньше прочих имеют охоты драться с неприятелем, в полку уже не терпели».

Наставление требовало от офицеров точного служебного языка. Скажете: мелочь. Но в военном деле мелочей не бывает. Помню, мой брат Гриша, юнкер Владимирского военного училища в Петрограде, произведенный в прапорщики, приезжал на побывку домой, в Курск, и я, мальчонка, с восхищением рассматривал его прекрасный кортик, новенькие желтые ремни и слушал в кругу семьи его рассказы, а среди них и такой:

— Вот был случай у нас на курсе. Один юнкеришка предстал перед командиром и, приложив руку к козырьку, отрапортовал: «По вашему приказанию юнкер Нижегородцев явился». Командир посмотрел на него и так ответил: «Господин юнкер, э-э... запомните, что являются, во-первых, э-э... привидения в старых замках, во-вторых, э-э... образ любимой девушки в сновидениях, в-третьих, э-э... чудотворные иконы. Что же касается господ юнкеров, то они не являются, а, согласно принятой у нас форме, прибывают».

Красноречивое и точное обучение. Брат его помнил всю жизнь — всегда «прибывал», а не «являлся». Да вот и я, как видите, запомнил на долгие годы.

Точно сказано в Наставлении о роли морального фактора на войне и о значении нравственной силы примера, поданного офицерами. При чтении этого отрывка не забудем только, что в те времена войска еще не знали тщательного и надежного инженерного оборудования позиции, поля битвы, если речь не шла о крепостной обороне.

Саперных лопаток солдатам не полагалось, индивидуальных окопчиков не отрывали, траншей как военного понятия не существовало.

Воевали колоннами!

Высокой доблестью считалось хладнокровие под огнем в чистом поле, на виду у неприятеля. И тут были свои стихийные законы. Воронцов свел их в тактическую систему:

«Ежели полку или батальону будет приказано стоять на месте фронтом под неприятельскими ядрами, то начальник роты обязан быть впереди своей роты, замечать и запрещать строго, чтобы люди от ядер не нагибались, солдата, коего нельзя уговорить от сего стыдом, можно пристращать наказанием, ибо ничего нет стыднее, как когда команда или полк кланяется всякому и мимо летящему ядру. Сам неприятель сие примечает и тем ободряется. Ежели начальник видит, что движением несколько шагов вперед он команду свою выведет в места, куда больше падают ядра, то сие, ежели не в линии с другими полками, можно сделать, но без всякой торопливости. Назад же ни под каким видом ни шага для того не делают. Иногда полк под ядрами хоть сам и не действует, но смелым и устроенным тут пребыванием великую пользу всей армии приносит. Старший офицер при ротном командире должен быть сзади роты, смотреть, чтобы раненых, которые не могут сами идти, отводили наряженные на то люди до назначенного на то места и чтобы здоровые отнюдь не выходили: убылые, места 1-й и 2-й шеренги тотчас пополнять из 3-й, а в случае большой потери, чтобы ряды смыкались, а также наблюдать, чтобы люди задних шеренг стояли так же бодро и весело, как передние и как следует доброму солдату».

Даже отрывки из Наставления, родившегося не в придворных канцеляриях, а в войсках, дают представление о лучших боевых традициях командного состава старой армии. Они отливались во все более законченные формы при непрерывном сопротивлении последователей гатчинской системы, которые, не умея и не желая воспитывать подчиненных, были большими специалистами «греть», «разносить», «подтягивать» людей без всякого толка.

Это Наставление стало известно всему русскому офицерству и еще резче провело грань между честными командирами-тружениками и ограниченными тупицами, «белой костью», презиравшей солдат, бездушными карьеристами, видевшими в службе источник личных выгод, а не святое патриотическое призвание.

И здесь я снова хочу напомнить читателю: Михаил Семенович Воронцов — фигура противоречивая. Его военная биография, бесспорно, обладает привлекательными чертами. Но стал он и царедворцем. Человек умный, хитрый, наделенный разнообразными способностями, он быстро пошел в гору и достиг высших постов в империи. Увлечение суворовскими идеями воспитания и обучения войск ему в конце концов простили. В качестве генерал-губернатора Новороссийского края и наместника Кавказа он делал хорошее и плохое, имел репутацию по тем временам «разумного правителя» и оставался энглизированным барином от корней волос до кончиков пальцев.

Вот портрет Воронцова на прекрасной эстампной бумаге, помещенный в «Сборнике известий, относящихся до настоящей войны». Портрет середины прошлого века. Мы видим генерал-фельдмаршала в пышных эполетах. У него прямой нос, насмешливое выражение поджатых губ, светлые волосы на прямой пробор, высокий воротник, но не до самых ушей, как носили во время войны двенадцатого года, а чуть пониже, расходящийся впереди треугольником, шея укутана в темный форменный шарф. На плечи накинута бурка со шнуром. Таким он изображен в дни, когда был царским наместником. Пушкин стегнул его острой эпиграммой — мы помним ее до сих нор. Памятник Воронцову, как я уже сказал, стоит и сейчас в Одессе на бывшей Соборной, теперь площади Красной Армии.