С шорохом откидывались страница за страницей в папке, пока порученец не приоткрыл дверь из приемной и не произнес значительным голосом:.
– Ве-че.
Из батарей стоявших на приставном столике телефонов Автономов безошибочно выбрал белую, слоновой кости, трубку.
– Доброй ночи, товарищ министр, – сказал он клекочущим голосом. – Нет, в такое время спят только сторожа вневедомственной охраны.
В это позднее время можно было себе позволить и фамильярность с министром, потому что оба они принадлежали сейчас к числу бодрствующих одиночек, в то время как давно уже спала вся страна. На проводе, связывающем стройку с Москвой, стояла такая тишина, что в трубке было слышно затрудненно-прерывистое дыхание министра. Как всегда, его интересовало, сколько кубометров бетона уложено в плотину за минувшие сутки.
– Восемь тысяч кубов, – ответил Автономов. Министр по-ребячьи присвистнул в трубке.
– Вам известно, что это мировой рекорд?
– Может быть, и рекорд, товарищ министр, – спокойно сказал Автономов.
– Не может быть, а так и есть по самым точным данным. У американцев на Миссисипи самый высокий суточный был семь с хвостиком тысяч. Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов. Где твой начальник политотдела?
Министр разговаривал своим обычным голосом, ничуть не повышая его, но казалось, что он находится в соседней комнате и беседует с Автономовым по внутреннему телефону.
– Я его послал ускорить переселение станиц.
– Топит донских казаков?
– Да, уже по ноздри. Но мы сейчас еще больше беспокоимся о своевременном вводе первой турбины.
– Это само собой, и все же за водой присматривайте, чтобы потом не пришлось прибегнуть к чрезвычайным мерам.
Несмотря на тысячу километров, разделявших их теперь, ночь и общая забота сближали их в этот час, и Автономов грубовато сказал:
– С вашей астмой, товарищ министр, давно полагается спать.
Министр не обиделся, лишь помолчал немного в трубку, с высвистами дыша, и в свою очередь сказал:
– Ты, по-моему, тоже не случайно не спишь?
– Наше дело совсем другое, мы смотрим на ваше окно.
– А мы смотрим на его окно, – понижая голос, сказал министр.
И Автономов почти шепотом переспросил:
– Не спит?
– Как всегда, до часу, а иногда и до трех. Привычка военных лет. Каждую минуту может позвонить. Но сегодня у меня будет для него хорошая новость, – и, обрывая разговор, министр строго сказал:
– Доброй ночи.
– Доброй ночи.
Белая, слоновой кости, трубка улеглась на свой рычажок на обычном месте.
Но, положив трубку, Автономов еще долго держал на ней руку. В голосе министра, когда он сказал: «Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов», было и еще что-то такое, что не укладывалось в русло только этих слов. Но что же? И еще раз вслушиваясь в интонацию только что произнесенных слов, Автономов вспомнил другие слова: «Мы смотрим на его окно». И тут же все связалось. Да, да, вот оно. Сам по себе и от себя он, конечно, ни за что не стал бы произносить этих слов о наградных листах, если бы достоверно не знал, как отнесется к этому то окно, с которого он не сводит взгляда в этот глухой час ночи. И как же до этого не догадался Автономов со своим, как он сам иногда позволял думать о себе, звериным чутьем, что и самого-то звонка со словами о наградных листах наверняка не было бы, если бы до этого не блеснули они министру из того, главного, окна. Если бы не точно такой же полуночный звонок оттуда к министру. Автономов вдруг отчетливо представил себе, как их мог выговорить по ве-че знакомый всей стране глуховатый голос и как при этом окаменели лицо и рука министра, сжимавшая трубку. А над всем этим витала полночь, вся страна, все ее деревни, поля и города были объяты сном, и над ними вознеслось окно, видимое на всем земном шаре. Автономов даже встал с места при этой мысли, ему стало жарко. Если это так, а иначе и не могло быть, то, значит, и этот полночный звонок к министру оттуда, и последующий звонок министра сюда, соединились в одно целое, в одну неразрывную цепь, в то время как спала вся громадная страна. Только три окна по всей стране перемигнулись, блеснули друг другу и поняли друг друга. ' Ему стало так горячо от этих мыслей, что он уже не мог оставаться наедине с ними. Надо было поскорее туда, откуда наплывал этот металлический грохот. А все остальное потом. Всего лишь одним движением руки он закрыл и смахнул со стола папку на дно выдвинутого из тумбы стола ящика, и она легла там на такую же другую, которую перед самым отъездом принес ему Греков. Вот, кого теперь не хватало, чтобы поглубже заглянуть в эти дремучие синие глаза, когда Автономов будет рассказывать о словах министра: – Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов.
Перед уходом он, как обычно, хотел выключить в кабинете свет, но раздумал: пусть над этой темной казачьей степью поднимается громада плотины с его окном, бодрствующим в то время, когда вокруг беспробудно спят все другие люди.
9
Еще издали он услышал из открытых окон звуки рояля. Приезжая к отцу на каникулы, Оля всегда привозила с собой целую папку нот,и разучивала их летом, но на этот раз ей особенно долго приходилось учить все один и тот же этюд.
Прежде он никогда не задумывался над тем, что занятия музыкой тоже могут требовать каторжного труда, и теперь не раз говорил Оле, что ее ноша, пожалуй, даже потяжелее, чем труд того же бетонщика на плотине.
Тихо открыв дверь, он остановился у нее за спиной. То ли Оля не захотела оглянуться, то ли не слышала его шагов, но она ни на секунду не прервала, даже не замедлила игру на рояле. Внезапно, глядя на ее руки, порхающие на клавишах рояля, он отчетливо представил себе другие, такие же, но только погрубее, и, бросив взгляд в окно, увидел под немеркнущим заревом фигурки на эстакаде. Перед пуском гидроузла все на плотине – и вольнонаемные, и ЗК, которые надеялись на амнистию, – вызывались работать в две смены…
Оля страшно удивилась и даже вздрогнула, когда отец вдруг положил ей на руки свою большую руку и глуховато сказал:
– Оля, пожалуйста, не играй больше эту вещь.
Испуганно и обиженно она взглянула снизу вверх своими большими, как у матери, глазами на темное лицо отца. Таким она еще не видела его. Еще больше удивилась она, когда он, отпуская ее пальцы и принимая свою руку, сказал:
– Прости, Оля. Не слушай меня.
10
По старой привычке еще довоенной жизни на погранзаставе Галина Алексеевна до возвращения Федора Ивановича домой со службы никогда не ложилась спать. В каком бы часу он ни вернулся. Давно бы пора уже ей было привыкнуть к тому, что у ее мужа такая беспокойная служба. Окна в домиках правобережного поселка погасли одно за другим, и лишь в конторе района и в доме у Цымловых они светились. Галина Алексеевна не могла себе и представить, чтобы Федор Иванович, когда бы он ни возвращался, съел холодный, а не мгновенно разогретый ею ужин. Так было всегда на погранзаставе, и она не собиралась менять этот порядок, заведенный в их доме. Успеет она, если будет надо, отоспаться и днем, прикорнув на диване на полчаса или на час. Ее дети – мальчик и девочка – беззвучно спали в своей комнате, а Она, раскинув на столе книгу, читала в который раз, как Любка Шевцова, Любка-артистка, хитрая, как лиска, пляшет перед одураченными ею фашистскими офицерами свой танец на краю бездны, и они, восхищаясь ею, теряют последние остатки ума, изображая из себя воспитанных джентльменов. Ах, Любка, Любка – сколько ни читала про нее Галина Алексеевна, столько раз и надеялась, что это всего-навсего какая-то глупая опечатка – последняя Люб-кина записка из гестаповской камеры: «Прощай, мама, твоя Люба уходит в сырую землю».
Отрываясь от книги, Галина Алексеевна скашива-лала глаза на циферблат стоявших в углу часов с маятником. Федор Иванович задерживался немного больше обычного. Еще неизвестно, чем закончится это ЧП, о котором он все-таки рассказал ей после обеда. Галина Алексеевна увидела, как в окне промелькнули фары. Какая-то машина проехала по улице, но огни ее пробежали дальше конторы правобережного района. Если Федор Иванович сумел разыскать Грекова по телефону, тот уже скоро должен приехать. Правда, ливень, зарядивший, как видно, на всю ночь, • мог еще больше размыть в степи дороги, но Галина Алексеевна знала, что ездит Греков на вездеходе.