— Чем? — спросил настороженно Хоремхеб.

— Подвигами.

— Какими, Эйе?

— Ратными. Ратными.

У военачальника вздулись на шее жилы. Покраснел и раздавил на зубах кость. Эйе даже вздрогнул от хруста.

«…Эйе издевается. Явно издевается. Только — над кем? Над его величеством или надо мною?..»

— Эйе, под ратными подвигами твой светлый и глубокий ум разумеет отступления?

— И отступления тоже.

— Такое беспорядочное бегство, Эйе?

— А почему бы и нет?! Если нет другого выхода.

— Оставление своей земли врагу, Эйе?

— Да.

— И скота, Эйе?

— К сожалению, да.

— И людей, Эйе?

— Все бывает, Хоремхеб, все бывает. Только величайший человек, превосходящий умом его величество, мог бы охватить единым взором его деяния, кои суть наши победы.

«…Здесь определенно кто-то сидит. В этих кустах. Или за занавеской, скрывающей дверь. Иначе невозможно черное называть белым. Не иначе как Эйе задумал подвох. Но какой? И к чему? Чтобы навредить мне?»

Сумерки, сумерки надвигались. Эйе приказал принести светильников. Тех, что покрупнее. Алебастровых. Не столько для того, чтобы усиливать свет, сколько для обогрева: он не любил прохладу месяца паони. Лучше — эпифи, со зноем, пряными запахами лугов и полей, скрипом телег, увозящих урожай. В месяц эпифи можно пустить в ход опахала, холодное пиво прогонит зной. А паони требует теплых одеяний, ночи слишком прохладные, а со стороны Дельты веет настоящим холодом. Пусть паони чуточку лучше предыдущего — фармути. Все равно — оба плохи.

Три светильника поставлены вокруг обедающих. С ними пришел уют. И тепло. Хоремхеб попросил, чтобы светильники поставили подальше от него. Ему не только не зябко, но просто жарко. Огонь в достаточном количестве содержится в вине. Для чего светильники?

Эйе обложился мерлушковыми шкурами. Укрыл ноги шкурой леопарда.

— Человек должен беречься в месяцы фармути и паони, — сказал он.

Хоремхеб весело добавил:

— И в эпифи — от зноя, и в тот — от воды, и в хойяк — от болезней легких. Словом, весь год!

— И все-таки — фармути и паони! Когда вода в человеке побеждает огонь. Так учит Пенту.

Хоремхеб махнул рукой:

— Если послушать мудрецов, то впору ложиться в саркофаг с самого дня нашего рождения! Я плохо знаю древние книги, а нынешних вовсе не читаю. Однако сказывают, что есть умные люди, которые говорят: делай только то, что приятно, что доставляет тебе удовольствие. Я держусь этого правила.

— Люди, живущие на запад от хеттов, как утверждают наши моряки, — люди умные. Они как раз и следуют твоему правилу, Хоремхеб. Неизвестно только — все ли? Или есть среди них и умные и глупые? Потому что в каждом народе поровну и тех и других.

— Глупых больше, Эйе!

— Не спорю. Мне попалась очень старая книга. Ее отобрали у одного могильного вора. Этот негодяй залез в гробницу, затерявшуюся в песках, разграбил ее, причем одного золота унес на двадцать дебенов. А может, и больше. У него отобрали хорошо сохранившийся свиток. Хаке-хесеп той местности, где был пойман вор, подарил мне свиток. В нем сказано, что глупцы рождаются вперемежку с умными, как мальчики и девочки. Дети, зачатые в месяц эпифи, глупее тех, кто зачат в мехире.

— О, великий Атон! — воскликнул Хоремхеб. — Это большая для меня радость.

— Почему, Хоремхеб?

— Его величество родился в месяц хойяк, — значит, зачат их величествами в месяце мехир.

Эйе улыбнулся. Но Хоремхеб казался серьезным. Настолько, что Эйе захотелось от души посмеяться. Однако благоразумие, как всегда, взяло верх.

— О да, Хоремхеб, это радует и меня. — Подумал немножко Эйе и спросил: — Когда же родился ты, Хоремхеб?

— В месяц месоре. В самый разлив Хапи.

— Счастливчик!

— Да, на свой месяц не жалуюсь. А ты, Эйе, когда зачат? Или твоя мать скрывала это?

— Нет, я все знаю. Увы, в месяц эпифи!

Хоремхеб расхохотался. Потряс за плечо семера:

— Не верь, Эйе, старой книге. Лучше поверь мне — ты всех умнее, рожденных во все месяцы года: и в месоре, и в хойяк, и в тот. Словом, во все, во все месяцы!

— Ты скрашиваешь мою обиду на месяц эпифи.

— И не бывало! — ответил солдафон, не поняв иронии. — Я бы тоже хотел родиться в один месяц с тобой!

— Благодарю тебя.

Хоремхеб спросил хозяина: не будет чего сладкого? Лучше всего засахаренных фиников. И хорошо бы пирожное — ак. Которое с орехом, а тесто замешено на меду.

— Будет и ак, будет еще кое-что.

— После мяса жареного всегда хочется сладкого, — признался военачальник. Его сильная плоть могла бы потребовать и еще кое-что, от чего некоторых валит тотчас же наземь. Например, напитка уа-ам. Его готовят так: красное вино смешивают с белым. К ним добавляют крепкого пива и несколько ложек меда, настоящего, чисто пчелиного — бийт. В сосуд с этой смесью нарезают персиков, яблок или груш. Хлебать этот напиток истинное удовольствие, особенно если плоть крепка и совершенно здорова…

За сладким Хоремхеб спросил в упор:

— Что собирается делать новая госпожа Большого Дома?

Эйе развел руками.

— А я знаю, — не без грубого лукавства сообщил Хоремхеб.

— Что?

Эйе отстранил пирожное, к которому и не притрагивался.

— Знаю, — повторил военачальник.

— Я слушаю тебя.

— Откровенно?

— Да. Откровенно.

Хоремхеб сказал так, словно речь шла еще об одном куске пирожного ак, которое оказалось особенно вкусным:

— Отрывать головы. Как цыплятам. Сначала — тебе. Потом — мне. Потом Маху. И еще Туту. И еще…

— Постой, постой, — остановил его Эйе, — это что-то из сказок.

— Каких еще сказок?

— Самых обыкновенных. Которые для детей.

— Прости, уважаемый Эйе, если чем-нибудь не потрафил тебе. Но мой долг — всегда говорить правду. Особенно тебе. Впрочем… — Хоремхеб поднял чарку. Поглядел на донышко. — Впрочем, может быть, все это сказки. Я же знаю, как любит тебя его величество. Он никогда не даст в обиду своего любимого семера.

Эйе помрачнел:

— Он любит не только меня. Не менее горячо относится он и к тебе. Уж мне-то все хорошо известно, уважаемый Хоремхеб.

— Что делают два любимых семера его величества, когда они вместе? — Хоремхеб высоко поднял чарку. — Они пьют за его величество — жизнь, здоровье, сила! Пусть благой бог царствует сто лет в своем Большом Доме! Только сто лет! Не меньше!

Они выпили.

«…Хоремхеб выдержал характер: ни словом не обмолвился о цели своего прихода. Однако догадываться кое о чем можно. Солдафону кажется — и не без основания, — что в Большом Доме что-то не ладится. В Большом Доме — большие недоразумения. Это ясно. Вознамерился ли Хоремхеб заручиться моей поддержкой или предлагает мне свою дружбу? Или предупреждает о какой-то опасности? Но какой? С ним ухо надо держать востро. Предаст тебя — и бровью не поведет. Всадит кинжал, не переставая улыбаться… И все-таки он чем-то серьезно обеспокоен…»

«…Этот Эйе притворяется сфинксом. Одним из тех, что торчат среди песков недалеко от Мен-Нофера. У меня совесть чиста: приехал к нему с открытым сердцем. А он?..»

— Уважаемый Эйе, мудрость твоя известна в обеих землях Кеми. Люди неспроста говорят: вот человек, думающий мудро. Неспроста говорят: вот человек, достойный быть первым семером. Неспроста говорят, вот человек, рука которого знает все тайны письма, великий писец настоящий! Ухо его величества внимает тебе, ибо ты есть ум и совесть Кеми. Семеры внимают тебе, говоря: вот он, наставник наш. Поверь мне, уважаемый Эйе, не потому говорю, что вкусил от твоей трапезы и испробовал твоего прекрасного вина, а потому, что это — потребность сердца моего и языка моего.

«…О боги, попротиводействуйте силам земным, которые укрепили бы власть этого Хоремхеба перед лицом любых испытаний Большого Дома…»

«…Старик, когда же наконец ты избавишь нас от своего лукавства и вечного ни „да“ ни „нет“? Неужели так мало места за гробом? Или оскудели просторы полей Налу?..»