Другой вопрос, заботивший государя, это – разнокалиберность казацкого оружия. Но Власов ответил, что у казаков именно не должно требовать строгого единства в вооружении уже потому, что в большинстве случаев сын и внук служат с отцовским или с дедовским оружием, что это дает казакам особый, только им свойственный характер, а отцовское ружье и дедовская сабля воспламеняют дух молодежи к подражанию им на поле брани.

Государь согласился.

Чернышев, со своей стороны, принял Власова, как старого сослуживца, товарища дел под Берлином, Гильберштадтом, Касселем и Суассоном. В разговоре он сказал ему между прочим: “Помни, Михаил Григорьевич, что государь прежде всего требует от казаков – казачьего духа; изгони с Дона подьячество; на сцене донской должна быть пика, а не перо. Он всегда недоволен, когда ему докладывают какую-нибудь донскую бумагу: в ней непременно все пахнет крючкодейством, подьяческими увертками. Государь то и дело говорит; “Пропал Дон, запишут его и замарают чернилами”. Он недоволен даже, когда слышит, что среди казаков исчезают патриархальные обычаи, и говорит, что это-то именно и погубит казачество”.

Говорил Чернышев с Власовым также и о донских лошадях.

– В последний турецкий поход,– заметил он между прочим,– у казаков были уже не те землееды, каких мы видели у них в Отечественную войну.

В прощальной аудиенции государь спросил Власова, хорошо ли он понял предстоящую ему задачу в войске, и на утвердительный ответ прибавил следующие памятные слова:

– Озаботься дать казакам прежний воинственный дух, который теперь вовсе утрачен. Скажи архиерею, чтобы он внушал всем своим ораторам учить с кафедры тому, чем отличались в. старину деды и отцы нынешних казаков. Целью – кроме благочестия – должно быть самоотвержение на пользу престола и молодечество казачье. Об этом надобно внушать и всем учителям в народных училищах – они первые проводники электричества народности. Старайся, чтобы все управления, все власти и лица, владеющие началом, обходились с казаками в духе древней простоты, с уважением к летам. Надобно, чтобы патриархальность была главной чертой всех стремлений донского начальства.

Так израненный шестидесятивосьмилетний воин, не рассчитывавший уже ни на какие служебные повышения, сделался начальником воинственного края. Велики были труды и заслуги его на родном Дону и долго будет жить в казацком народе благодарная о нем память.

Двенадцать лет атаманствовал Власов; ни силы, ни энергия не изменяли доблестному старцу, закаленному в боях. Смерть постигла его неожиданно. Объезжая в 1848 году станицы, Власов был поражен сильнейшими припадками холеры и в полдень двадцать первого июня испустил последний вздох в станице Усть-Медвединской.

Последними словами набожного старца была молитва: “Заутра услыши глас мой, царю мой и Боже мой!”

Усть-Медвединская станица, заброшенная в глушь, за четыреста верст от главного города донской земли, не имеет никаких памятников древности, но в ограде станичного храма путешественнику укажут могилу последнего атамана-донца – Михаила Григорьевича Власова. Колонна черного гранита, увенчанная крестом, указывает место его успокоения. “Но добрые дела,– говорит о нем один из его биографов,– сами себе творят несокрушимые памятники”. И долго над могилой усопшего слышалось панихидное пение, то и дело навещавших ос старых соратников атамана. На памятнике начертана эпитафия, служащая как бы ответом на его последнее предсмертное слово.

Генерал Ртищев, непосредственный предместник Ермолова, оставляя Закавказский край и желая обрисовать в общих чертах результаты своего управления им, между прочим писал императору Александру: “Приняв край здешний в бедственном положении, обуреваемый внутренними возмущениями, разлившимися по всем частям Грузии, теснимый напором многочисленных войск двух сильных держав, Персии и Турции, разоряемый вторжениями в Кахетию значительных дагестанских сил для восстановления в Грузии царем беглого царевича Александра, край, истребляемый смертоносной язвой и доведенный до последней крайности чрезвычайным голодом, я оставляю теперь оный в самом цветущем состоянии, наслаждающимся внутри совершенным спокойствием, изобилием и ничем не нарушаемым благоденствием, а извне – безопасностью от соседей”.

Так могло представляться дело маститому генералу, принявшему от маркиза Паулуччи сложное и запутанное положение дел в крае и, несмотря на слабую политику, оставившего его, благодаря деятельности нескольких талантливых личностей цициановской школы, в сравнительно спокойном состоянии. Но действительность далеко не оправдывала оптимистического воззрения Ртищева, и Ермолов, при первом же знакомстве с делами края, несколько иначе взглянул на положение его.

“С полуденной стороны Кавказа,– говорит он,– наиболее беспокойств делали нам дагестанские народы нападениями на Кубу – и часто значительными силами. Кахетию разоряли многолюдные толпы спускавшихся с гор лезгин, в Картли впадали соседние с ней осетины и те же лезгины, которых содержал у себя ахалцыхский паша. В некоторых местностях на персидской границе нередко производились грабежи,– и причиною их был не один недостаток средств правительства держать в повиновении кочующие народы, но и алчность персидских чиновников, с которыми разбойники делились добычею. Со стороны Черного моря – Гурию беспокоили аджары и кабулеты, на Абхазию нападали убыхи”.

Этой характеристикой намечались главнейшие военные задачи, естественно вытекавшие для Ермолова из самого положения дел. Весь Закавказский край сам по себе, не исключая татарских ханств, в противоположность воинственным странам северного склона Кавказа, был уже под сильной рукой России, на пути мирного развития, прерываемого лишь временными и местными волнениями, и деятельность там Ермолова, как уже сказано в общей характеристике ее, должна была главнейшим образом заключаться в мирном закреплении русского владычества. Но со всех сторон грозили Закавказью непримиримые враги, которые пользовались каждым удобным моментом волновать его население и всеми способами вредить русскому владычеству. Ермолову, человеку радикальных мер и неуклонной, неуступчивой политики, предстояло создать целую систему охраны страны.

Такое совпадение мирных и военных целей создавало в управлении краем особенные трудности. Ермолов нуждался в многосторонних помощниках, которые соединяли бы в себе политическую мудрость с военным талантом, равно необходимыми в стране, где меч без плуга и плуг без меча были явлениями несообразными. Судьба благоприятствовала Ермолову и в этом отношении; с тактом замечательного человека, умеющего выбирать людей, он остановил свой взгляд на человеке именно таком, какой ему был нужен, который стал его правой рукой и замечательным деятелем, оставившим глубокие следы в жизни Закавказья. Это был генерал-лейтенант Иван Алексеевич Вельяминов, старший из двух братьев, равно отличавшихся умом, образованием и военными дарованиями.

Сначала Ермолов возлагал свои надежды на генерала Александра Петровича Кутузова, друга и сотоварища прежних лет. Это был тот храбрый Кутузов, израненный в боях (он имел три раны: две пулями, полученные под Аустерлицем и Фридландом, и одну осколком гранаты – под Люценом), который в Бородинском бою, со своим Измайловским полком, выдержал бурный натиск двух французских кавалерийских корпусов, Нансути и Латур-Мобура, и – один из всех штаб-офицеров полка – вышел не раненым; впоследствии он командовал гренадерской бригадой. Отправляясь на Кавказ в 1816 году, Ермолов, “знавший его отличные способности”, пригласил его с собою в Грузию начальником двадцатой пехотной дивизии и предполагал соединить в его руках и военное и гражданское управление всем Закавказьем. Но на возвратном пути из Персии, между Тавризом и Нахичеванью, он получил известие об утрате этого замечательного человека.