Д'Анджело. «Вскоре он пришел ко мне и познакомился с моей дочерью (с Ирой Емельяновой – Ивинская использует формулировку „моя дочь“, чтобы подчеркнуть свою самостоятельность. Ирочка Емельянова – это кто? Это дочь любовницы Пастернака. А „моя дочь“ – это дочь меня, Ольги Ивинской. А любовник мой – Борис Пастернак). Далее идут скобки самой Ивинской: (тогда это все ей было еще интересно)» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 239). Такие пустяки ей были все еще интересны – «Доктор Живаго», Нобелевская премия и пр.

Пастернак очень болен и стар – подхватил старость, как болезнь, лежит дома, ему ничего не нужно. Ольга Ивинская молода душой, и она может сделать очень многое – женить Пастернака на себе. «Ни в коем случае не предпринимай ничего со своей стороны непредусмотренного, неожиданного. Никого не посылай на дачу, ни, тем более, не пробуй зайти сама. Любое отклонение от заведенного и ставшего привычным перевернуло бы весь образ жизни, и это было бы хуже перелома рук, или ног, для чего у меня не хватило бы сил (без Зины в тридцатом он не мог бы жить, как ни пытаются оговорить: мол, просто стал умнее, мог бы и тогда не ломать семейного уклада, – ничего подобного, не мог). Но я знаю, что ты не сделаешь этого, моя золотая» note 35.

Во время последней болезни знал про золотую уже не так твердо и – мог себе позволить – переложил охрану себя на других, те могли ей не объяснять про переломы рук и ног, а просто не пускать – по его отчетливому желанию.

Письма к Ивинской, которые она публикует (какая бы малость от них ни осталась после изъятия при аресте, хотя вроде слишком много их и не должно было быть, судя по обстоятельствам), совсем не такие, какие он писал Зине, даже в самые поздние годы, когда по всем свидетельствам известно, что отношения были совсем неважные, а на портреты ее смотреть страшно. И все равно письма ей он пишет как стихи – и даже как стихи о любви. Что бы ни говорили о причине того – воспоминание ли только, служила ли Зина, как стенка, только отражением его творческой активности, – да хоть что, но Лелюше он пишет бытовые письма, а Зине – любовные.

Ира Емельянова преподает русский язык в Сорбонне. Она пишет: «Чудится в этом и частое у Цветаевой <> желание „интересно“ сказать» (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 52), – честно говоря, мурашки пробегают, когда переписываешь это. У Марины Цветаевой – желание «интересно» (в кавычках) сказать. «Частое желание». Вот такое в Сорбонне рассказывают студентам о нашей Марине Цветаевой. Странно, что Ирина Ивановна как-то не обратила внимание на то, что у Цветаевой слишком много и «интересных» мыслей, и так много она их записывала, что просто кажется, что ей и времени было бы не найти, чтобы удовлетворять желанию ПРОСТО (ведь имеется в виду бессмысленное интересничанье, правда?) «интересно» сказать.

Ирочка Емельянова и русский язык: «Признаться, мы мало смотрели на сцену, так как постановка и игра мне вовсе не нравились» (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр.148—149). Отвернуться всем!

«…рассказал (иностранному корреспонденту в лесу), что только что потерял любимого человека», – речь шла о том, что «только что» поссорился с Ивинской. По-русски «потерять любимого человека» можно только в одном случае – когда тот, к большому сожалению, умер. Она потеряла любимого человека. Если от кого-то ушел любовник, то это не тот случай. Она рассталась… в лучшем случае – если не обойтись без красивостей (а при расставаниях красивости, как правило, улетучиваются сами) – она потеряла свою любовь. А «человек» – вот он, остался.

«Имущему дастся, а у неимущего отнимется» – Наташа Ростова говорит о кузине своей Соне: «Она – неимущий: за что не знаю, <> но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она ПУСТОЦВЕТ, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, она не чувствует этого, как чувствовали бы мы».

ТОЛСТОЙ Л. Война и мир.

Ивинская чувствует, горит, ей хочется «зависти и признания». Она горит этим непрекращающимся огнем, как ведьма, – но Пастернак в нем не сгорает. Она не имела, и ей не дается. Она хороша всем… Она сексуальна. Она деятельна. Более того – она жалеет животных, это перекрывает многое. «"Я так и знал, что это она… – говорил он, глотая слезы. – Мне сказали, что целый день визжала раздавленная собака… А сейчас на шоссе у шалмана сказали, что какая-то женщина увезла ее. Я так и знал, что это она… " Мама подбирала замерзающих кошек, писала несчастным старухам жалобы в райсовет… »

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 76.

Но, как плоской местности, им, этой милой семье, не присущи глубины и вершины, у них все только веселые перелески. Они легко и много прощают – это даже хуже, чем просто закрывать глаза или пропархивать мимо, потому что они умеют страдать от обид, но прощают все. Это не высокое христианское прощение РАДИ себя, это – прощение ДЛЯ чего-то. Вот как они судят Пастернака: «Как-то, говоря о доброте Б.Л., о его даре сострадания, М. Цветаева писала, что его жалость к людям – это вата, которой он затыкал раны, нанесенные им самим. Аля, ее дочь <>, вторит матери: „Необычайно добр и отзывчив был Пастернак. Однако его доброта была лишь высшей формой эгоцентризма: ему, доброму, легче жилось, работалось. Крепче спалось… своей отзывчивостью смывал с себя грехи – сущие и вымышленные“. Мне все это неприятно читать. Чудится в этом и частое у Цветаевой (да и у Ариадны Сергеевны тоже) желание „интересно“ сказать, и натуга человека, несущего свои домашние, семейные, дружеские обязанности как крест, понять нормальность, естественность сострадания».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 52. Емельянова не вчитывается в Эфрон, не всматривается в Пастернака, она высказывает свое мнение. По советской привычке, едва завидев «крепче спалось», да еще «легче работалось», она бросается осуждать того, кто не идет трудностям – только трудностям – навстречу. Эгоцентризм – это очень плохо. Вокруг чего другого должен вращаться человек? Мелко и бессмысленно трепыхаться в коллективе? О своей душе думать (легче жить, крепче спать после дум и подвигов) – неестественно? А уж про «натугу» «человека» (Али Эфрон), может, удалось интересно сказать, но смысла не заложено ни крупицы: «креста» – ни «домашнего» (восемнадцать лет в лагерях – вот и не до дома), ни «семейного» (семьи не было: мать, отец, брат погибли, своей не завела), ни даже «дружеского» (Емельяновой виднее, но зачем-то она опубликовала Алины письма, полные искреннего дружеского, как на первый взгляд, участия) Аля не несла.

«По просьбе Б.Л. в Гослитиздате <> Ариадне Сергеевне и матери давали переводные работы».

Там же. Стр. 262.

Але Эфрон, одинокой, только что из ссылки, эти переводы были – хлеб, можно было бы без большого поколеба-ния совести составить ей протекцию.

Для чего переводы были нужны Ольге Всеволодовне, кроме всего прочего (кроме полной и сверх того материальной обеспеченности), еще и довольно сильно занятой делами Пастернака, – неизвестно. А вот телеграмма его «Дайте работу Ивинской, я отказался от премии» получает еще более нелепое звучание. Ведь если он требует восстановления справедливости по отношению к человеку, чего-то добившемуся самостоятельно, а потом в отместку кому-то третьему ущемленному в правах, – это одно, а так он в свое время попросил о любезности для себя, о переводах для своей дамы, а потом эту любезность ему перестали оказывать – требования здесь неуместны. Пастернак мог быть из чистого золота, но переводы Ивинской могли не давать или перестать давать.