Борису Пастернаку играть словами не приходилось, государство и общество дали ему полную свободу в самовыражении, он и принял, интуитивно, данный Богом закон: жена – она и есть жена. Женя хоть и лучше Суслихи была, физиономией об умывальник не била, разве что скандалы устраивала, за Достоевского саму себя почитала, – но не разженишься, она была и осталась семьей. Взял Зинаиду – не бросил. Ольге – не обещался. Пел, как господин Бобров (ужасный человек, не отказавший поклоннице, которая, как выяснилось, претендовала на большее и со зла утопилась) в астраханском театре – тенором.
«Влюбилась в баритона, но он ее оставил; потом она отравилась».
РОЗАНОВ В.В. Семейный вопрос в России. Стр. 292. Баритон Бобров выступал в Астрахани. Студенты во время концерта зашикали на него, выражая свое неодобрение, что – не женился. Остальная, не студенческая, публика, однако, желала, чтобы выступление состоялось. Г-н Бобров заявил, «что роман с девушкою „его домашнее дело“». «"Девушка отдалась, но не обязан же я ее любить; она покончила с собой, но это ее дело, а не мое дело". Таково resume над усопшей г. Боброва. „Девушка сбежала от родителей и бросилась на шею мужчине. Таковская была и таковскую получила себе смерть. Пойте, г. Бобров“. Это resume слушателей в театре».
Там же. Стр. 295.
Розанов целиком на стороне студентов. Баритон должен жениться на каждой гастроли, тогда и студентам будет незазорно брать в жены вдов оперного премьера.
Розанов заставляет всех соблазнителей жениться – это потому, что было ему обидно, что Суслиха Достоевской не была, что пришлось ему жениться на том, чем Достоевский пренебрег. Погорячился; вдова, Анна Григорьевна, занималась увеличением и распределением доходов, не до студентов же в самой жаркой и несообразной стадии юношеской сексуальности было ей! Вот Достоевского бы по площадям потаскать, чтоб не брался честных девушек (у Сусловой и до «классюши», правда, нашлось бы чем побряцать на поле ее сраженья) использовать для холостяцких утех и раз-гулки воображения.
Сущность семейного вопроса в России, который был, как всё тогда, на просвещенный и либеральный взгляд, плох и несовершенен, и подавлял человека с его благодатной, конструктивной, исключительно во всем положительной СВОБОДОЙ, состояла, во-первых, в том, что человеку не велено было разводиться с женою и жениться на новой, бросая прежнюю жену и детей (предполагалось, по-роза-новски, что все первые жены очень плохие и бездетные), а новую с детьми признавать наизаконнейшими, со всеми исключительными материальными и социальными правами, а во-вторых (Розанов – мыслитель противоречивый), чтобы всех прелюбодеев, развратников и просто шалунов заставлять тут же сразу жениться. Чтобы девушки, которые беременеют от наиболее, по их мнению, ценных представителей этой сладострастной породы, детей своих по недостижении просчитанной цели не убивали, да и сами бы не топились (некоторые истерички и на это ведь идут), а были б уж доподлинно уверены: кто посмотрел на них с вожделением – тот и женится (при их, девичьем, на то благоволении).
И вот таким образом искоренится понятие греха (в «вопросах пола») и все станут счастливы – Розанов ведь имел в виду положительную и общественного широкого значения цель. Причины всеобщего несчастья человечества (Розанов Толстого не особенно чтил и считал, что все несчастливые семьи несчастливы одинаково – вот как он, Василий Васильевич) и причины, приведшие к краху его, Василия Васильевича, семейной жизни, – они одинаковы для всех. Если б Суслиха была женой (не его, а того, кого он видел рядом с собой в постели), то уже была бы соответственно в этом качестве (не только сексуальном) им испытана, и, наверное, была бы хоть на что-то удобоваримое в быту похожа. Это как минимум. Ну а как superflu* – то, ради чего все, собственно, и затевалось, – был бы женат Розанов практически на Достоевском, а так – на отброшенной тем вещи.
Люди всегда будут крутиться, чтобы не идти прямыми путями, но те тем не менее предначертаны для тех, кто захочет справиться, куда вынесет. Даны с прямотой и прямо* Superflu – излишек, избыток (фр.).
О ней известно главное, что она – любовница Достоевского. О нем (его семейной жизни) известно главное – что он женился на любовнице Достоевского.
линейностью не обрастающего теплыми интимными подробностями закона: прилепись к жене. Розанов прилепился к Достоевскому. С Достоевским ничего просто так не получится.
«Убита семья, убито дитя, отняли имя…» Да почему же им не сохранить это дитя, не сохранить семью, не дать ребенку имя? Ведь так все просто! Ах вот в чем дело: за каждым из членов этого воспеваемого Розановым союза (кроме несчастного дитя, разумеется – рожденного безответственными родителями несчастным) стоит кто-то другой. Брошенная жена или брошенный муж. Пренебрегая, разумеется, их страданиями (не страданиями – разбитой жизнью, позором и частичным освобождением – чем угодно, только не нормальной счастливой семьей), Розанов подробно и жалостно живописует страдания тех, кому злые люди и бесчеловечные законы не дают объединиться в новый радостный союз.
Описывая необходимость развода, Розанов неуклонно, раз за разом, в качестве положительного аргумента, сообщает, что брошенная ушедшим к другой женщина остается свободной вступить в другой брак и непременно в него вступит, как только законы не будут связывать ее губящими ее жизнь прошлыми обязательствами.
Оставленная мужем за прелюбодеяние, может, и спод-вигнет любовника на брак с прелестной прелюбодейкой, а вот просто, как чаще всего бывает, брошенная мужем ради молоденькой, жена вовсе не факт, что тут же и сразу устроит новый счастливый союз.
В нашем веке и в нашей стране, когда развод – дело двух недель и двухсот рублей пошлины, статистика повторных браков у женщин, особенно с детьми, – ужасна. У женщин почти нет шансов. У их вообще не принимаемых Розановым в расчет детей – тоже.
Государство вмешивается в дела семьи – вмешивается, выполняя нужды самих семьянинов, – назначает пенсии, например, распределяет спорные наследства. Без формального критерия в таких массовых, запутанных делах не обойтись. Вводя свой, справедливый критерий, Розанов предлагает не учитывать институт существующего брака (то есть просто брака), упразднить его – и назначить новый.
Государству вменится отслеживать и учитывать количество, или факт наличия, или еще какой-то объективный признак – теплоты, интимности и счастья брака. Новизны в революционной этой мысли мало – вроде бы так и пред аналоем вопрошают, прежде чем в брачном свидетельстве крючок поставить: по любви ли, мол, и по теплому ли согласию брачуетесь? Нового ничего не изобретено. Ноу-хау Розанова: как только жена стала не так-то уж очень интересна, а соседка – тепла и приветлива, – никаких препон извольте не чинить!
По нему и назначать пенсии. В своем глобальном изменении законоуложения по брачному вопросу Розанов, однако, комически узко доходит только до одной цифры смены браков – два (у самого Василия Васильевича и было два брака), со своей широтой и нестесненностью фантазии он не начинает взахлеб писать: а там оставить вторую жену, а потом – третью и восьмую!
Достоевских, которых, безусловно, надо бы было заставлять жениться на Суслихах (чтобы тех незазорно впоследствии было брать в большого литературного значения жены), – мало, перечесть по пальцам; теноров – даже и тех не на всех хватает. Беременеющие девушки входят в свое состояние от неосмотрительной связи и с людом попроще. Частая причина: мало задумываются над задачей найти честного мужа, задачу родить и поинтриговать считают более легкой, чем порасставлять сети до того, как в игру будет выдвинута отнюдь не всесильная фигура несчастного, никому не нужного ребенка. Та простая, не интересантка, которая забеременела потому, что забеременела и по этой же причине родила, – она и не станет убивать ребенка.