Дело в том, что я проходил в компаниях как творческий кадр. Не химиком же мне было слоняться по злачным местам, где оттягиваются творческие личности?! Когда-то я мечтал стать художником. Не получилось, не хватило терпения и куражу. Я закончил МИХМ, (чтоб вдарять по химмашиностроению, там учили, кто не знает), проработал в секретном ящике до самых реформ, химича над БОВами – боевыми отравляюшими веществами, которые международное сообщество (было такое, оказывается!) приговорило вскорости к уничтожению в городке Шиханы, где на генетическом уровне населения остались следы наших достижений, – мой негритянский труд, выходит дело, был мартышкин – не в кассу, хотя и в кассе платили гроши. Тайком я писал. Как многие. Реформы, помимо новых толстых с ударением на первом слоге, вызвали к жизни новых толстых с ударением на последнем. Успех Сорокина и Ерофеева окрылил аж три поколения «некстов», желающих идти с ними вместе к славе и тиражам через слово и ложь возвышающую! Издал книжонку и я, напечатался в альманахе. Не хуже, чем у людей. Мы все пока были из одной кастрюли – не дворяне из гнезд и не из Царского села лебеди. Грамоте без «ятей» и «еров» учились у партийной арины родионовны, шишкинской Гальпетры.

Однако деньги платили в других местах. Я стал колотить бабульки в сфере винных паров.

После того, как мой трест, который лопнул, выбросил и меня в виде пара в большую жизнь, в семью безработных семью-восемью-десятников, меня и застиг удар ниже пояса!

Дождливым вечером, набравшись решимости из пары рюмок в бистро, пошел в мастерскую моего кореша-скульптора. Отличный мужик, сваял Венеру с рогами, как у Моисея Микеланджело. Потом пьяные лузеры рога эти отбили, со смыслом была вещь, украсила бы любой музей. Но у гениев своя судьба, они по-своему тоже лузеры. Девчонки у него бывали, хотя выпивку он ценил больше.

Я затарился «Посольской» собственного производства от лучших времен и пельменями «Тетя Даша». Толян был рад, открыл не сразу, просканировал меня и мои бутылки через волчок своей чугунной двери в полуподвал. Две телки сидели на топчане, как раз под полкой с гипсами: головы всех чертей и Канта заодно. Девушки гляделись, как подставка каминных часов. Одна справа рукой подперлась, другая – слева. Ноги в позе Русалочки в Копенгагене. Но юбчонки не затрудняли обзор: много ног и просматривается место, откуда они берут свое начало. Смотрю, как школьник в форточку женской консультации. И никакого эффекта.

– Толь, он у тебя что, освободился недавно что ли? – спрашивают нимфы про меня.

– Ага, – отвечаю. – Вчистую! Рифму подбирайте сами!

– Юморной. Не Петросяном кличут?

– Бери выше, Петрушкой!

Они переглянулись и решили проигнорировать меня и мой доперестроечный юмор. Я понял, что дело не в юморе, просто у меня на роже написано, что я потерял в каракалпакской норке той роковой ночью. В общем, тут я ни по какому не прокатывал. Те же бабцы, что вчера давали «художникам» за интерес плюс водяру, сегодня западали на тусклую зелень – грины, или яркую – молодость. Лучше то и то в одних штанах.

«Извини, старикан, чего-то они сегодня не реагируют… Посиди еще, может, ослабнут? – утешал меня хозяин в сторонке. Зубило и молот закалили его самого, включая потенцию, а мастерская в центре гарантировала интерес к нему. – Попозже еще должен подъехать народ».

Я не очень и расстроился – не запал ни на одну. Все в штанах молчало, как я не раздевал их глазами. Полный ноль. Нечего и пытаться.

Все-таки мы наподдавались, девушки таки ослабли, я одну увел на койку в нише, юбку она сняла сама, я вяло принялся за колготки. «Слушай, давай не будем снимать колготки, а?» – вдруг тормознула она на полдороге. «Гляди сама, подруга». Руки мои по застарелой привычке расщепляли колени, втискивалсь куда-то там, но страсть, страсть – где она? «Старость вместо страсти!» Я не озвучил афоризм, пошел, вмазал на посошок и незаметно слинял, не прощаясь с хозяином.

Было еще довольно людно в метро, я сел на «Цветном», еле втиснулся в последний вагон. В этот вагон тут вечно лезут мешочники с Разумовского гипер-рынка. Меня сзади сильно толкнули, я буквально въехал в тетку, которая злобно воткнула косяка, но устояла. Поезд набрал ход. Не слишком приветливые лица сограждан настроения не повышали. Однако что-то во мне вдруг повысилось. Я не сразу сообразил. Тетка передо мной внятно таранила меня всхолмием под своим пузом. Словно из далекого прошлого вынырнуло ощущение своего низа. Я не очень таясь и церемонясь, опустил с поручня якобы затекшую руку и втиснул ее между нами, чтобы проверить, не почудилось ли мне? Если да, прав и почудилось, она взбрыкнет и отвалит. Если нет – она притворится сфинксом в пустыне, на который села ворона. Я покраснел, подозревая, что весь вагон смотрит на меня. Но люди словно набрались с утра хмури и не собирались ни светлеть, ни замечать меня. Тетка видом чисто партноменклатура, отпустившая шофера прилипла ко мне, как к бюсту Ильича и выдерживала генеральную линию партии своим пузом и ниже.

Теперь ошибки быть не могло – я креп с каждой секундой. «Надо выйти! Прочь! Прекратить позор! Дожил!» Но я продолжал стоять, и «он» тоже.

«Посмотри, жуткая, с усами, под пятьдесят! Дворничиха из Рязани с картины передвижника „На побывку к сыну“. Доярка из совхоза им. XX партсъезда! Совсем с крыши спрыгнул?» Однако, именно эта внешность доярки-делегата партийного съезда меня и возбуждала! Скажи она сейчас: «Возьми меня прямо здесь!» – я бы полез.

Бес заставил меня сделать движение, не оставляющее сомнения в намерениях руки; долю секунды я мерял температуру Этны, потом хозяйка отпрянула, высвободилась и, яростно пыхтя, рванула к двери. Я нарушил правила этого секса без сближения – я дал понять, что понимаю и понят! Вышел из игры. Тетка была по-своему права: только без взаимности – только без детей! А скорей всего, ей надо было просто выходить – доехала до своей станции!

Каждый умирает в одиночку. Но, придя в себя, я все же ликовал. Даже улыбнулся покрасневшими щеками и углом рта. «Он жив!»

«Ты ведь хотел искать чистоты?» «Да! Но для импотентов понятие чистоты и пола теряет смысл! Воздержание – это совсем не бессилие пола!»

Неожиданность ждала меня «за углом», как та блондинка. Мы жили в предвыборной горячке: всюду были налеплены плакаты с кандидатами в Думу и еще куда-то, куда выборы не кончаются. Прямо в переходе малый в ливрее лакея какого-то движения или партии сунул мне листовку, на ней красовалась мной облапанная баба из поезда метро. Во всей красе, с орденом и депутатским значком! Я спрятал портрет на груди.

Конечно, я был далек от мысли пытать счастья в метро и дальше. Но я стал искать возможности постоянно бывать рядом с женщинами, чтобы чаша весов качнулась в одну из сторон: или влюблюсь, или снова встанет! Третьего мне хотелось избежать до самой смерти.

Очередная женщина была уже в сфере моих поисков – случай познакомил со статной полной соломенной вдовой на пятом десятке своего возмужания.

Она воспитывалась в военном городке, уволила трех мужей, родив им трех дочерей, работала на три газеты и, как вы поняли, побывала в трех горячих точках. Теперь она делала глянцевый журнал для мужчин. Ее последний муж писал на религиозные темы. Все, как у людей.

Мы познакомились на вернисаже с угощением – после картин полагался фуршет. В даме мне понравился аппетит. Я же покорил ее, как я узнал впоследствии, голодным выражением глаз. В тот период я с другим выражением и не ходил – шли проклятые восьмидесятые!

Я пытался снова прожить на литературный заработок и был в результате не беден, а нищ. Но не мои прозаические опыты, переведенные на дискету, расположили ко мне Эвтерпу и Эрату в одном флаконе из престижного гламурного журнала. Выражение гамсуновского голода во взоре решило дело. Вот не думал, что голод возбужает слабый пол! Не думал, а потому, сам того не подозревая, подливал масла в огонь: чтобы не разорять ее, я притворялся все время сытым, а последние гроши тратил на пунцовые розы… Мы стали встречаться с завидной даже для супругов регулярностью. «Пошли мне, боже, любовь или… коитус!»