— Да вы не беспокойтесь, начнем разведки, опять вместе будем, — говорил Моисей. Он теперь не кашлял, дыханье было чистым, но каким-то уж очень частым.

«Неужто оправится? — обрадовался про себя Данила. — Все деньги на свечи отдам, на весь Урал песни петь буду!»

— Ждите — скоро!

Моисей протянул руку, она пылала огнем. Видно, этот огонь сжигал рудознатца.

— Десять лет ждали, — сказал Кондратий. — Еще обождем.

В душной, напитанной запахами лекарств палате было еще несколько больных. Они безучастно разглядывали желтые стены или надрывно кашляли, сбивая подушки. Появился толстый лекарь в больших очках, на выставленном туфлею подбородке его серел нюхательный табак. Кабаньи глазки лекаря ощупали преображенцев, разочарованно попритухли.

— Будем быстро уходить, — каркающим голосом сказал он. — Больной нужен спать.

Он ткнул волосатым пальцем в металлическую доску, на которой был написан лазаретный распорядок.

Данила вынул рубль, зажал его в кулаке. Рука лекаря, словно к магниту, потянулась к нему, глаза повлажнели.

— Заходите навещать. Дорожка ко мне. Спрашиваю господина сэра Барка.

Он вежливо подождал, когда гвардейцы попрощаются, проводил их до выхода.

— Не по сердцу мне этот англичанин, — сказал Еким, когда их пропустили в ворота лазарета Управы благочиния и они вышли на улицу.

— Берг-коллегия Моисея в обиду не даст, — улыбнулся Данила.

Но на душе Екима было пасмурно. Столько лет рвался на Урал, столько лет тайно думал хоть краешком глаза еще разок глянуть на Марью… Теперь снова ждать, ждать, ждать. Выдержит ли муштру, мордобой, которые снова обрушатся на него? Вынесет ли это и Кондратий, в до сих пор непонятной душе которого копятся какие-то тайные страшные силы? И кого поставят над ними вместо Данилы Иванцова?

Скудненький чиновник с поблеклым лицом мягонько окликнул рудознатцев:

— Увидал, что в лазарет прошли, решил обождать… Подканцелярист Илья Полыцуков, — назвался он с поклоном. — Андрей Андреичем Нартовым поручено с Юговым связь держать…

Полыцуков избегал говорить «я» и потому выражался странно.

— Опасаемся мы, чтобы сэр этот не навредил, — сказал Еким.

— Опасаюсь, судари мои. — Полыцуков дальнозорко поглядел на блестящий шпиль Петропавловки, шмыгнул носом. — Ну-с, осмелюсь нижайше… Десять ребятишек-с…

Он быстро засеменил мелкими ножками, скрылся за углом.

— Хороший, должно быть, человек. А пешком, — заметил Кондратий.

— Кареты не для хороших ладят, — усмехнулся Еким, прибавил шаг.

В Санкт-Петербурге скрипел снег, словно город ходил по костям. Скоро он потемнеет, потом раскиснет, обратится в желтую жижу. Потом сырые ветры Балтики слижут его, смоют моросливым дождем. В ложах своих успокоятся реки и речушки, озера и озерца, проглянут дороги. И тогда — не теряя времени, на Урал. На Урал!

Юрий Александрыч Нелединский-Мелецкий и сам не понимал, как согласился передать императору бумагу Нартова, в которой президент испрашивал разрешения на отпуск унтер-офицера Преображенского полка Данилы Иванцова в Кизеловские дачи. Просто пришла такая минута, и Юрий Александрыч отказать не мог. Теперь он вызван был за ответом. Как всегда унюхав добрый момент, придворный пиит, сладенько улыбаясь, впорхнул в кабинет российского самодержца. Правда, улыбка получилась не совсем удачной, ибо император мог и прибить, да к тому же со вчерашнего дня Юрия Александрыча, как изжога, изводили строчки ненавистного мужика-выскочки:

Легкий мозг Юрия Александрыча никогда доселе не держал столь нелепого грузу. И надо же было этому жалкому подканцеляристу Берг-коллегии продекламировать сии вовсе не в русском духе писанные вирши. Статский советник боялся даже вспомнить имя виновника этих строк, слагавшего когда-то оды Екатерине. Павел Первый не простил бы такой памяти даже своему любимцу.

Обычно император чутко улавливал все оттенки улыбок, но на сей раз искусство Юрия Александрыча было превыше всяческих похвал.

— Англия дерет нос! — крикнул Павел Нелединскому-Мелецкому. — Буонапарте идет в Египет, беспокоя союзную с нами Турцию.

Он побарабанил бледными пальцами по столу, выхватил из бювара бумагу Нартова и, казалось бы, без всякого перехода произнес:

— Золото и серебро нужны казне! Золото и серебро! Урал — надежда!

Нелединский-Мелецкий на лету поймал бумагу.

— Статский советник барон Римской империи господин князь Лазарев, — четко доложил дежурный офицер, выросший в двери.

— Жду, жду, жду, — быстро проговорил Павел.

Сияя орденами, радуя глаз пиита горделивою, полною достоинства и силы осанкою, в рабочий кабинет императора вошел Лазарев. Бывшему подданному Надир-шаха, бывшему армянскому князю и негоцианту, а ныне уральскому магнату недавно перевалило за шестьдесят. Но он казался вечным, как вечны казались орлы в гербе, украшающем императорское кресло.

— Продаешь Ропшу? — спросил Павел.

— Подданные не могут дарить императорам.

— Хитер. Но — договоримся.

Павел подхватил Лазарева под руку и, в сопровождении Нелединского-Мелецкого, они покинули кабинет.

В маленьком зальце с зашторенными окнами фехтовались два наследника: девятнадцатилетний Александр и семнадцатилетний Константин. Александр вяло отвечал на удары, почти не делал выпадов. Кажется, оба не заметили императора.

— Надежды нет, — уныло сказал Павел. — Насквозь вижу. Если бы на месте каждого стоял я, они били бы насмерть. Гроусмуттерахтунг.

Лазарев знал, что Александр был любимцем Екатерины Второй, и про себя усмехнулся, посмотрев на петушиную шею императора с острым кадыком. Голова на шее держалась непрочно.

«Платон Зубов склоняет меня в сторону наследников, — думал заводчик, проходя об руку с императором анфилады комнат. — На свою голову не убрал Павел последнего фаворита Екатерины. И, пожалуй, Зубов выиграет. Военный губернатор Санкт-Петербурга граф Пален, вице-канцлер Никита Панин — особо доверенные лица Павла — начали плести паутину заговора. Надо ставить и на эту карту». Так подсказывало Лазареву особое чутье придворного, полученное в наследство от отца и развитое годами близости к трону.

Император заговорил об уральских горных промыслах, и Лазарев насторожился.

— Если золотые и серебряные руды окажутся богатыми, возьму твои Кизеловские дачи в казну. Деньги получишь немалые…

Лазарев внутренне сжался.

— И не перечь, и не перечь! — крикнул император. — Никто не смеет перечить!

— Не допускаю помыслов таких, — смиренно ответил Лазарев.

— Ну, ну! Знаю. Все знаю.

Они возвратились в кабинет. Лазарев так и не понял, для какой цели устроил император эту прогулку по дворцу. Нелединский-Мелецкий сумел улизнуть, приметив на переходах юную пастушку. В руках у пиита была бумага, подписанная Павлом. Лазарев успел углядеть имя Данилы Иванцова. Надо скорее всех убрать, а Гилю строжайше наказать, чтобы безвозвратно уничтожил все следы разведок. Уголь, на дурной конец, можно будет разрабатывать, чтобы успокоить рехнувшегося хрыча Нартова. Но самый главный враг — дико и смешно подумать! — Мосейка Югов, его крестьянин, его раб, находится под защитой Берг-коллегии. Надо найти способ помочь Моисейке издохнуть. А то, чего доброго, доберется еще до Кизела: живуча, на редкость живуча эта черная кость.

— А золото и серебро нужны, — садясь в кресло, опять повторил император.

— Мы твои рабы, государь, — сказал, кланяясь, Лазарев. — Но если вскроется обман, нижайше прошу наказать преображенцев так, чтобы другим было неповадно.