Отрекся?.. А может, все это в бреду… Черные пласты горючего камня наползают со всех сторон, душат, душат!.. Вот — вырвался из черных тисков, господи, воздух-то какой!.. Навстречу, полыхая жаром, как чугун из печи, бурлит поток расплавленного золота. Ипанов плавит золото!.. Отрекся, отрекся! Кто — отрекся?..

Моисей выплывал из кошмара, переворачивал мокрую, испревшую подушку.

Он заставлял себя съедать жидкую вонючую бурду и кусок хлеба, терпеливо ждал, ждал, ждал… Больные молились, проклинали, требовали лекаря, умирали. А он берег силы.

И вот за ним пришли.

— Кто тута Моисей Югов? — спросил равнодушно небритый санитар, дохнув винным перегаром. — Айда в бергную коллегию.

— Слава тебе, господи! — Моисей радостно перекрестился.

Стены завертелись, пол качнулся, пополз набок. Моисей стиснул зубы, шагнул к выходу. В маленькой каптерке все тот же санитар выдал ему одежду, залатанную руками солдатской жены Таисьи Иванцовой.

Крепкий, морозный воздух прояснил голову. Пошатываясь, Моисей ступил в снег. Посыльный Берг-коллегии подканцелярист Полыцуков подхватил его под руку, довел до саней, укрыл меховым пологом и опечаленно покачал мелкою головой. Моисей не вглядывался в прохожих, не дивился красоте зимнего города. Он обдумывал слова, которые сейчас скажет людям, пожелавшим его выслушать. Десять лет копились эти слова в груди, покрылись горькой окисью. Надо было промыть их, просеять, отобрать самые веские, самые чистопробные.

Без посторонней помощи поднялся он по лестнице, миновал коридор. Изумленно смотрели члены Берг-коллегии на исхудалого, седобородого человека с ясным выпуклым лбом и яркими черными глазами. Он откинул косматые волосы и вдруг улыбнулся. Улыбнулся простой и светлой улыбкой, какой улыбаются только дети и старики.

Коротко и отчетливо отвечал он на вопросы, поглядывал на подканцеляристов: пишут ли? Потом забылся, повысил голос. Нартов откинулся на спинку кресла, прикрыл ладонью глаза. Он не прерывал Югова, хотя где-то в сознании билась тревожная мысль: таких речей в Берг-коллегии тебе, президент, не простят. Коллегия тоже молчала: одни сочувственно, другие гневно, третьи — ошеломленные дерзостью беглого холопа.

— Я хочу одного — чтобы богатства земли служили человекам, — закончил Моисей и вдруг покачнулся.

Полыцуков уронил перо, успел подхватить рудознатца. Нартов распорядился отправить Моисея Югова в лазарет и лечить, а затем, проводив его долгим взглядом, обратился к коллегии:

— Уважаемые господа, ваше решение.

— Несомненно, — после продолжительного молчания начал один, — беглый крестьянин Югов — главный рудознатец и хорошо осведомлен о месторождениях золотых и серебряных руд.

— Почитаю своим долгом отметить, что Югову необходимо возвратиться в Кизел для изысканий, — заключил другой.

Одни говорили осторожно, другие попрямей, но каждый имел в виду, что за происходящее в конце концов несет ответственность президент. И Нартов это тоже понимал. Но расчеты его оправдывались — мнения сходились на одном: начать разведку и при ее удаче — разработку месторождений, ни в коем случае не ущемляя интересов владельца этих земель статского советника Лазарева. Было решено на местах тех, где крестьянин Лазарева показывает руды, сделать по горным правилам необходимые опыты надворному советнику Гладкову, который занимался в то время поиском руд около Сысертского завода госпожи Турчаниновой. Но успех его работы в Кизеле во многом зависел от Югова.

«Отправить Югова через помещика Лазарева, на его щет, с тем, чтобы с его стороны Югову и его семейству никаких претеснений не было», — записывал подканцелярист Полыцуков, весело слизывая с кончика пера волоски.

Он с удовольствием, пошевеливая потертыми локтями, перечитывал ровные строки, в которых говорилось, что статский советник Лазарев обязан выдавать Югову с 26 декабря по десять копеек в день на пропитание.

Нартов зорко подметил ликование мелкого чиновника, опять пожевал губами. Он не был полностью удовлетворен. Как он и ожидал, о каменном угле речь не шла. Золото и серебро для казны, только золото и серебро. И все же президент не смог сдержаться, поднялся с кресла, протянул руку и торжественно произнес:

— Господа, сей человек свершил беспримерный подвиг во имя процветания своего отечества.

^{ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ}

Весь Санкт-Петербург звенел. Мерзлый снег подвизгивал под санными полозьями, хрустел под сапогами, мягко шелестел, подаваясь от легкой женской ножки, крякал, придавленный обутками мужика, скорготал под лопатами дворников. Этот многообразный звон ошеломил преображенцев, когда они вышли из Берг-коллегии. Старикашка-табачник их провожал.

— Узнай, дедушка, про Моисея Югова: когда его в коллегию призовут, что он будет говорить, — попросил Еким и, чтобы задобрить старикашку, потянулся к табакерке. От могучего чиху с фонарного столба ухнули воробьи.

Старикашка рассолодел:

— Скоро и Моисея вашего привезут, я так скажу. Допросят. И помчитесь вы на Урал, потому как в жилку попали. Укрепится новый император, случаев таких более не случится.

Обрадованные гвардейцы зашагали по улице. Данила торопился на Васильевский остров. Еким и Кондратий решили идти с ним: столько времени прошло, мало ли что могло там случиться, когда забирали Моисея.

— Хоть казните, а я — налево, — остановился Тихон.

— Скажи ты нам наконец, — строго поглядел на него Еким, — присуху себе нашел?

— Нашел, — покраснел Тихон. — И увезу ее обратно на Урал.

— Целым обозом покатим, — улыбнулся Еким. — Только смотри — лазаревских псов остерегайся. Теперь небось всех нас караулят, чтобы некому было показать руды. Ну, ступай, ждем.

Тихон полубегом заспешил по скрипучему снегу. Остальные подошли к Неве. По реке крест-накрест лежали дороги, как лямки на солдатской груди. Вдали ярко поблескивал на морозном воздухе шпиль крепости Петра и Павла. У парапета, поглядывая на этот шпиль, стоял высокий сутулый офицер, задумчиво теребил подбородок. Миновав его, Кондратий сердито прогудел:

— На осины бы их всех.

— Тише, ты. — Еким оглянулся. — Теперь каждый из нас Моисею нужен, как никогда.

Данила торопил, говорил, что на сердце что-то неспокойно. Вот он толкнул заиндевелую дверь подвальчика, крепко обнял Таисью.

— Осторожней, — непривычно густым голосом сказала она. — Ребенка жду.

— Братцы, — крикнул Данила. — Ребенок будет!

Он поднял Таисью, закружил ее, совсем по-молодому припевая: «Ой, люшеньки-люли, ой, люшеньки мои!»

— Жизнь-то какая пошла, а? Жизнь-то какая! — кричал он, опустив Таисью на пол, поблескивая повлажневшими глазами.

— Господь бог внял нашим молитвам, — со вздохом перекрестилась Кузьмовна.

— Был бы он, так не допустил бы всего, — проговорил Кондратий, переставляя сапоги, с которых на пол натекла лужа.

— Опомнись-ка ты, антихрист!

— Да не верить-то не могу, в крови она — вера. — Кондратий хмуро отвернулся.

— Скоро на Урал, — не обращая на них внимания, радовался Данила. — Срубим в лесу избушку, я буду искать руды, добывать горючий камень, Таисья — нянчить ребятенка. И Екима и Кондратия поженим. Надо, чтобы после нас добрые рудознатцы остались!

— Ну их к дьяволу, баб этих, — снова заговорил Кондратий.

— А что так? — с деланной обидой спросила Таисья.

— Беспокойство одно.

Еким мял пальцами край стола, словно не знал, куда деть руки.

В уголке кабачка сидел коричневый, как пиво, пухлогубый матрос, медленно жевал мясо. Из огромных глаз матроса капали в тарелку слезы. Тихон, положив ему руку на плечо, участливо спросил, чего он ревет. Матрос вздрогнул, залопотал что-то, слезы потекли обильнее.

— Да говори ты по-человечески, — тряхнул его Тихон.

— Петербург… Дели… Англичанин. Матрос. Холодна…

Тихон все равно ничего не понял, сердито отвернулся. Матрос сложил вместе сухие фиолетовые ладони, попятился из кабачка.