Но эта критика вовсе не трогала Цицерона, который, обогнав разом Цезаря и Красса, сделался самым популярным человеком в Риме после Помпея. К несчастью, еще не все было кончено. Наиболее скомпрометированные сторонники Катилины: Лентул, Цетег, Статилий, Цепарий — потеряли голову после отъезда Катилины. Чувствуя себя в опасном положении и покинутые большинством тех, кто ободрял их в хорошие дни, когда надеялись добиться кассации долгов путем простого закона без всякой опасности, они поспешно начали выполнять нелепый заговор, следуя плану, набросанному Катилиной. Дело шло о возмущении простого народа и рабов и увеличении беспорядка путем поджога Рима с разных концов в момент приближения Катилины с его армией. Страх до такой степени заставил заговорщиков потерять разум, что они даже обратились к некоторым из послов аллоброгов, прибывших в Рим для представления своих жалоб сенату, с вопросом, не согласится ли их народ помочь им, доставив солдат и кавалерию.

Это было страшной ошибкой. Аллоброги донесли на них. Цицерон легко получил письменные доказательства измены и, действуя на этот раз очень быстро, приказал утром 3 декабря арестовать главных заговорщиков и привести их в сенат. Там он показал им письма, данные послам аллоброгов к их вождям, и сделал им очную ставку с послами. Захваченные врасплох и испуганные, они все сознались.

В одно мгновение слух об этом открытии распространился по Риму и вызвал страх. Говорили, что был огромный заговор сжечь город и призвать галлов в Италию! Впечатлительная столица побледнела от ужаса. Не только богатые капиталисты и знатные, но и все те, кто владел чем-нибудь, — средняя буржуазия, арендаторы, купцы, лавочники — все возмутились и испугались как при приближении страшной опасности. Общество, которое Красс и Цезарь тщетно пытались всколебать, на этот раз возмутилось, но совершенно иначе, чем это было в 70 г. Теперь оно бросилось к консервативной партии и с такой стремительностью, что вожди народной партии и само простонародье, всегда бывшее с демагогами, пришли в ужас. Отовсюду громадная беспокойная толпа устремилась к сенату и, когда по окончании допроса показался Цицерон, ему сделали шумную овацию. Наступила ночь, но в Риме не спали: искали друг друга, совещались, готовились к сильным волнениям завтрашнего дня. Консерваторы, в одно и то же время раздраженные и довольные, хотели, чтобы был положен конец всякой снисходительной слабости по отношению к народной партии, чтобы удар поразил не только соучастников Катилины, но всех вождей народной партии, а особенно Цезаря. Всадники, люди среднего класса, охваченные заразительным гражданским усердием, готовились явиться на следующий день вооруженными, чтобы призвать к порядку революционеров. Всюду так настойчиво требовали показать пример строгости, что некоторые граждане, сыновья которых были замешаны в агитации Катилины, вспомнили, что по древнему праву они являются судьями своих детей, и приказали убить их своим рабам.

На следующий день сенат собрался, чтобы выслушать других свидетелей и продолжать допрос; но умы были глубоко смущены. Вожди консервативной партии, особенно Катулл, принялись предлагать заговорщикам коварные вопросы, чтобы заставить их признаться, что Цезарь был осведомлен о заговоре. Один доносчик, старавшийся, конечно, помочь заговорщикам, утверждал, что Красс был участником заговора; но сенат громким ропотом прервал это обвинение. Смущение было велико. Время от времени пробегал слух, что чернь возмутилась и идет освободить пленников. Все потеряли голову, исключая Цицерона и Цезаря. Цицерон даже в этот тревожный час предвидел отдаленные последствия слишком революционных мер.[591] Но что было делать? Общество было раздражено и обращалось к нему как к единственной опоре республики. Ему нельзя было более колебаться, по крайней мере, он не осмеливался более на это и, как всегда происходит в подобных случаях, решился ускорить события: следующий день должен был решить участь заговорщиков. Цезарь, со своей стороны, превосходно отдавал себе отчет в том, что, если он будет молчать, его впоследствии обвинят в трусости. Но он понимал также, что, если он будет защищать обвиняемых, он рискует, при настоящем возбуждении, вынудить своих врагов к какому-нибудь насилию против него.

Пятого числа сенат снова собрался. Огромная взволнованная толпа наполняла форум, храмы и все улицы, соседние с курией. Силан, спрошенный первым, предложил смертную казнь; все другие сенаторы, спрошенные после него, сделали такое же предложение, пока не дошла очередь до Цезаря. Последний, очень сурово осудив преступление обвиняемых, указал, что смертная казнь была бы противозаконной и опасной мерой. Он предложил вечное заключение в какой-нибудь муниципии и конфискацию им имущества и своей очень ловкой и убедительной речью поколебал многих сенаторов.

Собрание, казалось, колебалось. Сам Цицерон говорил очень двусмысленно, давая понять, что он очень охотно присоединился бы к мнению Цезаря.[592] Но поднялся Катон, чтобы выступить против Цезаря, и сделал это с такой силой, так настоятельно требовал для поддержания уважения к власти вынести смертный приговор, что все умы были увлечены, и смертная казнь была утверждена.

Цицерону не оставалось ничего более, как взять заговорщиков из различных помещений, в которых они были заключены, и оте ести их в Мамертинскую тюрьму, где рабы, исполнявшие обязанности палачей, задушили бы их. Но непримиримые консерваторы предложили тогда торжественно сопутствовать Цицерону в этом мрачном обходе по городу вплоть до тюрьмы: это было бы демонстрацией закона и порядка перед глазами мятежной столичной черни, которая морально вся была участницей заговора.

Отправились все сенаторы, за исключением немногих, в числе которых был Цезарь во главе, при выходе из сената встреченный угрозами группы всадников. Рим смотрел, как проходит этот странный и торжественный кортеж палачей, состоявший из всей знати, богатых финансистов, зажиточных купцов, примиренных на одно мгновение, и ведомый консулом, которого по исполнении приговора толпа проводила до его дома среди аплодисментов и горячих оваций. Правосудие было совершено, а несколькими неделями позднее Катилина, который мог вооружить только несколько тысяч человек, был побежден и убит при Пистории в Этрурии.

Цицерон думал, что благодаря этим энергичным мерам он остановил революционный бич, нависший над Италией. Он забыл свои сомнения и колебания. В действительности же, если так быстро одержали победу над этой крупной общественной опасностью, то лишь потому, что Италия вовсе не желала восставать. Она, правда, казалась расположенной к кассации долгов, с которой начал Катилина, так как считала ее легкой и мирной, но когда мало-помалу на груди этой политической агитации образовался маленький революционный заговор, скорее благодаря роковой последовательности событий, чем вследствие ясного и обдуманного проекта, Италия оставила и даже прокляла это предприятие.

Революционное поколение междоусобной и гражданской войны, поколение Сатурнина, Мария, Суллы, Карбона, Сертория, сошло со сцены, а в новом поколении произошла, правда, в менее крупных размерах, та же перемена, как в революционной Европе девятнадцатого столетия после 1870 г. Увеличилось богатство, а вместе с ним благосостояние, наслаждения, культура. Жизнь сделалась утонченной. Образовалась многочисленная зажиточная буржуазия, не знавшая более военного ремесла. Привыкли к более приятной и более широкой жизни. Население сделалось более робким, более нерешительным, более желающим порядка и мира. Средняя буржуазия различных классов Италии, буржуазия торговая, спекулирующая, жадная до цивилизации, наслаждений, богатств, владевшая полями, домами, рабами, ведшая торговлю и старавшаяся разбогатеть всеми средствами, не имела ничего против того, чтобы не платить своих долгов, раз удобный закон освободил бы ее от этой скучной обязанности; но она вовсе не хотела ради этого, устроив революцию, рисковать своими имуществами, надеждой на будущие наслаждения и своей жизнью. Земельные собственники особенно сделались врагами междоусобных войн, потому что они всюду возделывали виноградные лозы, оливковые и фруктовые деревья, которые приносили плоды только после долгих лет роста и уничтожение которых во время войн причиняет убыток гораздо больший, чем уничтожения жатвы, повторяющейся каждый год.