Это странное и внезапное падение окончило политическую и военную карьеру Лукулла. Но в течение шести лет, проведенных на Востоке, в римской политике произошла революция, значение которой трудно было бы преувеличить, ибо оно было неизмеримо. Его роль в римской истории аналогична роли Наполеона в истории Европы, так что Лукулла можно назвать Наполеоном последнего века республики. Он нашел внешнюю политику римской республики почти в тех же условиях, в которых Наполеон нашел европейскую политику в конце XVIII в., т. е. в затруднении перед традиционной медлительностью, страшащейся призраков и отступающей перед всяким более серьезным препятствием, привыкшей откладывать в долгий ящик все вопросы, вместо того чтобы двигаться вперед, интриговать и тянуть время, вместо того чтобы действовать. Эта политика имела почти священный страх перед всем существующим и крайне боялась нарушить установленный порядок вещей; она всегда предпочитала дипломатические переговоры войне, не умея никогда воспользоваться своим успехом и сделать решительное усилие; предпочитала всегда компромиссы, которые могли бы сейчас и без больших усилий решить спорные вопросы, хотя бы даже рискуя запутать их еще больше в отдаленном будущем. Эта политика не имела недостатка в мудрости, но она была доведена до нелепости благодаря своим крайностям. Лукулл во всем революционизировал ее, как сделал восемнадцать веков позднее Наполеон: он поставил, насколько мог, на место дипломатии войну как средство разрубить великие трудности восточной политики; он заменил бесконечные ученые интриги переговоров впечатлением своих быстро веденных кампаний, своих неожиданных нападений, своих блестящих побед; уклончивость компромиссов он заменил усилием сделаться господином положения на всем Востоке, ослепившим и устрашившим все государства целым рядом отважных войн. Эта политика, подобно политике Наполеона, имела большой успех, потому что она восстановила равновесие между старой сенатской политикой, сделавшейся уже бесполезной, и слишком изменившимися обстоятельствами; и так как ей было суждено оказать великие услуги, поскольку, в свою очередь, она не была истощена крайностями, то она тотчас нашла подражателей. Помпей и Цезарь были двумя великими учениками Лукулла, пожавшими посеянное им. Но Лукуллу пришлось играть славную, хотя и печальную роль человека, идущего впереди, разделяющего весь риск и пользующегося только первыми выгодами. Его падение, тем не менее, не было только действием интриг Помпея. Последний не имел бы успеха, если бы Лукулл не был доступен ударам своих более слабых врагов. Последнее обстоятельство падения Лукулла и дает этому личному несчастью важность исторического события. Усилием своего гения этот аристократ старинного рода, этот ученик Рутилия Руфа, этот преданный и бескорыстный друг Суллы мог освободиться от тяжелого рабства традиций и кастового духа, сделавшись создателем нового империализма, но он остался непреклонным аристократом доброго старого времени в своем понимании обязанностей полководца по отношению к солдатам. Это противоречие погубило его. Новый империализм нуждался в других генералах, чем командовавшие легионами в первую и вторую пунические войны, ибо солдаты совершенно переменились. Нельзя было более обращаться с ними с прежней суровостью, подчинять их прежней дисциплине. Лукулл понял это слишком поздно; и все его великие заслуги были бессильны спасти его от одного из наиболее жестоких унижений, которые когда-либо испытывал римский полководец. Его падение было последней неудачей аристократической реставрации, предпринятой Суллой. Так как он остался верен древним нравам и древним идеям во всем, что они имели наиболее благородного и великого, то самый благородный и великий из друзей Суллы должен был уступить другим продолжение и славу новой политики, которую он создал, рискуя своей судьбой и своей жизнью.

В то время, как Помпей укрощал пиратов своим милосердием, Квинт Метелл предавал Крит огню и мечу, приказывая резать пленников, и обогащался, грабя пиратов. Метелл принадлежал к мелким аристократам из стойких консерваторов, желавших управлять империей, как во времена Сципиона Эмилиана, и сурово обращался со своими жертвами, протестуя этим против кротости Помпея, демагога, не постыдившегося для получения аплодисментов народа заключить договор с разбойниками. Наконец, доведенные до отчаяния, пираты предложили Помпею сдаться ему. Помпей, старавшийся унизить Метелла, быстро схватился за удобный случай, принял их покорность и, утверждая, что закон Габиния ставит Метелла под его начальство, послал на Крит Луция Октавия. Но Метелл отвечал, что Крит принадлежит ему одному. Он жестоко наказал города, которые, опираясь на декрет Помпея, отказались ему повиноваться. Луций Октавий для поддержки прав своего военачальника был готов начать войну, в которой ему пришлось бы защищать пиратов против римского проконсула. К счастью, более важные события скоро отвлекли Помпея от этой опасной ссоры.[475]

К концу 67 г. пришли в Рим очень дурные известия с Востока. Богатые финансисты получали от своих азиатских корреспондентов письмо за письмом, передававшие им тревожные подробности об этой провинции. У Лукулла не было более армии; Глабрион и Марций были людьми неспособными; Митридат снова сделался господином Понта; Каппадокия была опустошена Тиграном; летучие отряды уже появлялись в Вифинии и жгли пограничные деревни.[476] Наконец, разразилась паника; уже опять, как некогда, видели Митридата в Пергаме, италиков вырезанными, капиталы конфискованными. И скоро стало всеобщим мнением, что обычных магистратур недостаточно для устранения столь великой опасности. Это мнение было очень популярно в демократической партии, но оно было и мнением многих консерваторов и испуганных финансистов.

Друзья Помпея воспользовались этим для своей выгоды, и в начале 66 г. трибун Манилий предложил дать Помпею помимо уже предоставленных ему полномочий управление Азией, Вифинией и Киликией, начальствование в войне против Митридата и Тиграна и право объявлять войну и заключать мир от имени римского народа с кем ему угодно,[477] т. е. это было законное подтверждение права вести ту личную и независимую от сената политику, которую начал Лукулл. Красс, которому были неприятны успехи Помпея в войне с пиратами, трепетал, видя своего соперника готовым окончательно победить его перед взорами всей Италии в этой дуэли интриг, которую он начал четыре года тому назад. Консервативная партия, уже порицавшая демократическую снисходительность Помпея, не хотела признать путем благоприятного для него закона ту новую личную политику, которую она допускала у Лукулла. Некоторые из самых выдающихся членов этой партии, как-то Катулл и Гортензий, даже пытались отклонить законопроект, взывая к республиканским чувствам и указывая, что такая диктатура равняется монархической власти.[478]

Однако на этот раз после своих успехов в войне против пиратов Помпей, несмотря на свое отсутствие и наперекор оппозиции, был в Риме сильнее Красса, консервативной партии и даже традиций. В Италии, как это всегда бывает в демократиях, где возрастают цивилизация, богатство, разнообразие занятий и удовольствий, высшие классы, богатые и зажиточные собственники, капиталисты, купцы, художники м большую часть времени занятые своими частными делами или удовольствиями, за недостатком времени и по эгоизму оставляют государство в руках небольшого число профессиональных политиков, интересуясь общественными делами только тогда, когда необычайное событие взволнует все умы. Но когда такое волнение и всеобщее возбуждение охватит массы, ни одна партия, ни одна ко-терия или политическая группа не осмеливается ему сопротивляться. Так было в 70 г.; жестокая ненависть, возбужденная против консервативной партии, побудила многих консерваторов утвердить демократические законы. Потом общественный энтузиазм упал, и Цезарь, Помпей и народные трибуны тщетно пытались его оживить. Наконец, общество снова заволновалось. Вся Италия, счастливая успехом в войне против пиратов, удивлялась Помпею и смотрела на него как на несравнимого полководца; она доверяла только ему и хотела, чтобы именно он нанес последний удар Митридату.