И тогда этот гордый сибарит, холодный, бесчувственный, раздраженный ужасной борьбой, в которой он едва не погиб, презирающий весь род людской, — сделался палачом. Он не позволил обмануть себя знаками поклонения, предметом которого он сделался после своей победы: он понимал, что те же самые консерваторы, которым его победы были так полезны и которых, впрочем, он презирал так же, как их врагов, упрекают его за дарданский мир, за смерть Фимбрии, за гражданскую войну и выдадут его демократической партии, если он не установит такого порядка, при котором никто не осмелится возвращаться к тому, что он совершил в Италии и на Востоке.

Он задумал потребовать себе диктатуру, право над жизнью и смертью граждан на неопределенное время и полную власть для реформирования государственного строя. Он легко получил от сената, лишенного с этих пор всякого авторитета, утверждение legis Valeriae, назначавшего его диктатором. Вооруженный таким образом, он уничтожил большое количество — говорят, 5000 — тех, кто в предшествующем поколении содействовал демократическому движению; он преследовал их семейства, разорял конфискациями, разрывал браки, заключенные между их родственниками, оставшимися в живых, и влиятельными фамилиями; он постановил, что сыновья казненных не могут занимать никакой государственной должности, и карал целые города, отягощая их штрафами, разрушая их укрепления, конфискуя часть общественной и частной территории, чтобы разделить ее затем между своими солдатами, селившимися в качестве колонистов как бы на неприятельской территории. В этом преследовании ни для кого не было ни выбора, ни исключения, ни пощады, ни уважения: его враги слишком ненавидели и преследовали его самого. Сулла торопился снова вернуться к своему досугу и своим удовольствиям и быстро хотел это окончить. Две тысячи семьсот всадников и около сотни сенаторов были казнены; все те, кто каким бы то ни было образом оскорбил консервативную партию, ее предрассудки и интересы, рисковали искупить свое преступление смертной казнью. К несчастью, в стране, разоренной беспорядком социального разложения, продолжавшегося уже тридцать лет, эта политическая реакция скоро выродилась в беспорядочный грабеж.

Вокруг Суллы быстро образовалась разнородная банда авантюристов, которые в заразительном безумии грабежа теряли всякую совесть, всякий стыд, всякое чувство чести. В числе их были рабы, свободные люди, плебеи, бедные знатные, как Луций Домиций Агенобарб, и знатные уже разбогатевшие, как Марк Красс, которые вместе грабили огромные богатства, покупая за ничто или за очень низкую цену имения казненных. Сулла ничего не мог сделать, чтобы опустить бич, которым он взмахнул; впрочем, он вовсе и не хотел этого. Холодный и неумолимый после победы, как и в опасности, он, казалось, мстил за свое величие, презирая одновременно консерваторов и народную партию, богатых и бедных, римлян и италиков, знатных, финансистов, плебеев, одинаково трепетавших от страха перед ним. Он безразлично принимал в своем блестящем дворце знаки почтения самых выдающихся личностей Рима, с ненавистью в сердце являвшихся униженно приветствовать господина жизни и смерти; равнодушно он смотрел, как все, что только было знатного, знаменитого и элегантного в Риме, молодые и старые представители знатных фамилий, красивейшие дамы из аристократии оспаривали друг у друга приглашения на его пышные обеды, где он сидел на троне, как царь, среди любимых певцов, занятый только пищей и питьем, не заботясь даже знать имена своих бесчисленных гостей.[253]

Равнодушно предоставлял он всей толпе честолюбцев, скупцов, преступников тесниться в своем атрии и легко получать, пользуясь его беззаботностью, рабов, земли и дома казненных, прощение маловажных преступников, обвинение невиновных, навлекших на себя ненависть по личным мотивам или благодаря их богатству. Родственные и дружественные связи, самые невинные действия, совершенные во время революции, могли стать виной и уголовным преступлением благодаря трусости, ненависти и жадности доносчиков. Много людей было разорено; многие бежали к варварам, в Испанию, в Мавританию, к Митридату. Те, кто не мог воспользоваться покровительством какого-нибудь могущественного друга Суллы, жили в постоянном трепете. Сын того Гая Юлия Цезаря, на сестре которого был женат Марий и который умер в Пизе от апоплексии несколько лет тому назад, подвергся большой опасности. Молодой человек, к своей вине быть племянником Мария присоединивший ошибку женитьбы на дочери Цинны, получил от Суллы приказ развестись с прекрасной Корнелией; но так как он был очень страстен и горячо любил свою молодую супругу, ради которой отказался от богатой наследницы Коссутии, то он не захотел уступить. Он предпочел увидать конфискацию приданого своей жены и отцовского наследства, покинуть Рим и подвергнуться даже риску осуждения. Несколько времени спустя, благодаря вмешательству родных, Сулла простил его.[254]

Но народной партии, уже раз разрушенной, надо было помешать снова возродиться. С этой целью Сулла, сделавшийся борцом консерваторов, попытался произвести большую конституционную реформу, применяя программу Рутилия Руфа и любимые идеи аристократов, которые, одинаково враждебные народной партии и капиталистам, считали возможной и полезной реставрацию древних аристократических учреждений земледельческой эпохи. Крайние консерваторы, так мало боровшиеся за достижение власти, вдруг увидали выполненной почти всю свою программу. Сулла уничтожил публичную раздачу хлеба в Риме и цензуру; он увеличил до восьми число преторов и до двадцати число квесторов. Он отнял у комиций право обсуждения законов без предварительного разрешения сената. Он дал центуриатным комициям права комиций трибутных. Он отнял у народных трибунов право предлагать законы и домогаться высших должностей, оставив им только право присутствия в сенате. Он постановил, что государственные должности можно занимать только в законном порядке и что вторичное избрание может быть только через десять лет. Он пытался удержать рост преступлений, установив систему более суровых наказаний за насилие и обман. Он освободил десять тысяч рабов, принадлежавших казненным, выбрал из них наиболее молодых и сильных и сделал их гражданами.

Он возвратил сенаторам судебную власть и ввел в сенат триста всадников.[255]

Он вообще старался разрушить одновременно и могущество среднего класса, и могущество всадников, восстанавливая с небольшими изменениями аристократический государственный строй, бывший в силе во время пунической войны, когда италийское земледельческое общество, аристократическое и военное, состояло из правильного наслоения классов, имея вверху малообразованную, но дисциплинированную и могущественную знать, под ней среднее сельское население, покорное, терпеливое, зажиточное и довольное своей участью, еще ниже рабов, немногочисленных и послушных, с которыми обращались строго, но без жестокости. Но он восстанавливал этот строй уже после того, как его различные слои опустились, были разрушены и повалены друг на друга вследствие падения знати, возвышения буржуазии и сильного революционного землетрясения, и в то время, когда побуждали рабов изменять своим осужденным господам, а в бандах друзей диктатора рабы, вольноотпущенники, люди среднего класса, знатные — все вместе опустошали и обагряли кровью Италию, не признавая никакого закона. Это не была аристократическая реставрация, ибо не существовало более римской аристократии; но в Азии, как и в Италии и во всей империи, это был оргиастический кровавый триумф олигархии убийц, рабов, знатных нищих, бессовестных искателей приключений, жадных ростовщиков, наемных солдат над обширной империей, состоявшей из миллионов притесненных, которые в порыве бешенства тщетно пытались возмутиться. Из своего дома, наполненного мимами, певицами и танцовщицами, где всякий вечер происходили пышные банкеты, бесстрастный Сулла равнодушно смотрел на это торжество, которого он не искал, но первым созидателем которого все же был. Это торжество до такой степени мало его интересовало, что как только он стал считать себя в безопасности как частное лицо в стране, которой он управлял как диктатор, то сложил с себя диктатуру и всецело отдался удовольствиям и кутежам, сведшим его в могилу в начале 78 г.