— Боренька, познакомься — это мой жених Алик. Мы пришли поздравить Милочку, засиделись до сих пор, и она нам предложила переночевать у вас. Надеюсь, ты не возражаешь?

Обрадованный, что его подозрения рассеялись, Борис крепко пожал руку Алику, поздравил его с предстоящей женитьбой и потребовал снова сесть за стол и выпить сперва за здоровье его любимой жены-именинницы, а затем, за будущую счастливую семейную жизнь Алисы и Алика.

— А теперь мы с тобой. Милочка, крикнем им «Горько!», ну, ещё раз вместе: «Го-о-орько-о-о!»..

Всё ещё не пришедшая в себя после испытанного ею перепуга, Милочка с вымученной улыбкой поддержала мужа: «Горько, горько!».

— Ну, раз народ требует…

Алик обнял свою неожиданную «невесту» и нежно поцеловал её, один раз, второй, третий… Алисе это понравилось, она в ответ притянула голову своего «жениха» и поцеловала его в засос. Алик ответил. Они стали целоваться после каждой рюмки. Оба так увлеклись, что, если бы у Бориса и оставались какие-то сомнения, то при виде этой идиллии, они бы немедленно рассеялись. Он был счастлив, продолжал кричать «горько», требуя продолжать поцелуи. Милочка, которая уже чуть успокоилась, поддерживала его. Конечно, на душе её скреблись кошки: она потеряла любовника. Но сохранила мужа.

Застолье продолжилось часов до трёх. Уходя в спальню, Милочка шепнула Алисе:

— Пожалуйста, не отдавайся ему, спи одетой.

— Я не могу обманывать Бориса, — рассмеялась Алиса, вытащила заколки и распустила свои роскошные волосы.

Борис «на посошок» выпил с Аликом по бокалу шампанского и пожелал им неспокойной ночи!

— Ну, раз народ требует… — произнёс Алик, поднял Алису на руки и понёс к тахте.

С этой ночи всё и началось: и Алик, и Алиса будто обезумели — они с утра и до утра не расставались, бурные ночи заканчивались где-то в полдень. Обессиленные, они подкреплялись чем-нибудь из холодильника и снова ныряли в постель. Их жизнь превратилась в нескончаемый медовый месяц. Они сами были потрясены тем, что с ними происходит: ни он, ни она такого никогда не испытывали. То ли оба уже подустали от постоянного разнообразия, то ли это была именно та самая «химия», о которой все говорят, но очень немногие её испытывают на себе.

— Я переполнена любовью, — шептала ему Алиса, — я больна тобой.

— Любовь — это болезнь, требующая постельного режима. — отвечал Алик, подхватывал её на руки и снова укладывал в кровать.

Узнав, что он собирается в Израиль. Алиса вся сжалась, во рту у неё пересохло, она схватила сигарету, несколько раз затянулась и растерянно спросила:

— А… а как же я?.. Ты пришлёшь мне вызов?

— Не смогу: я еду с женой и сыном. — Алик сделал виноватое лицо и развёл руками. Но увидя, как она потрясена этим известием, рассмеялся и пояснил: — Ты не поняла: я еду с тобой и с Данилой, я женюсь на тебе — считай это моим предложением.

Счастливая Алиса забарабанила кулачками по его груди:

— Подлец, подлец, я тебя ненавижу!.. Я согласна.

Через месяц они расписались, и Алик оформил усыновление четырнадцатилетнего Данилы. Вскоре и Алиса получила визу и стала готовиться к отъезду.

Как и в Питере, семейство Фишманов осело на одной территории: они сняли двухэтажный дом, в котором все разместились: и Ривка, и сыновья с жёнами и детьми, и дядя-маразматик. Когда-то, ещё в Ленинграде, маленький сын Иосифа Андрюша спросил: папа, кто такой самец? Иосиф объяснил, что это тот, кто руководит стаей, следит, чтобы был порядок, за всех отвечает, и все его слушаются.

И тогда Андрюша обрадовано воскликнул:

— Я понял: у нас бабушка — самец!

Самец-Ривка по-прежнему руководила и сыновьями, и невестками, и внуками.

Единственно, кто был ей неподвластен — это брат Миша, бывший чекист, который уже давно находился в заслуженном маразме. В период своей чекистской деятельности он любил ночные допросы, поэтому, уже будучи на пенсии, ещё в Питере, по ночам, в трусах, в кителе и фуражке, с фонарём в руках, обходил комнаты, будил племянников, их жён, детей и, слепя фонарём, выпытывал, не собираются ли они изменять родине. С годами маразм крепчал, и в последние месяцы перед отъездом, он уже раздевался голым, оставаясь только в фуражке, маршировал по всей квартире и, проходя мимо портрета Дзержинского, отдавал ему честь.

Миша был одинок, семью не завёл, потому что в каждой женщине, с кем он начинал встречаться, подозревал подосланную к нему шпионку. Поэтому прожил всю жизнь с Ривкой и её семейством, сыновей её называл племянниками, а их детей — внуками.

Конечно, ехать в Израиль он бы никогда не согласился, ибо всю жизнь слово «сионист» использовал, как ругательство и пугал им всех родственников. Поэтому ему сказали, что семья переезжает из Ленинграда в Кишинёв: Миша там родился, там производил первые обыски и аресты, поэтому сохранил о городе самые тёплые воспоминания и мечтал в нём побывать перед смертью. Маленький, сморщенный, он был уже за пределами возраста, очень похож на пришельца, только не сверху, а снизу. У него были такие дырявые зубы, что приходилось давать ему две порции мяса: первая порция вся забивалась в дырки, и только тогда он мог разжевать и проглотить вторую порцию. Идти к стоматологу категорически отказывался, опасаясь диверсии агентов империализма.

Одно время он работал в цензуре — тогда в его лексиконе появились специальные термины-приговоры: о книгах — «не читабельно», о спектаклях — «не смотрибельно», и обо всём остальном — «нельзябельно». Очень боялся пропустить секс или эротику, поэтому даже персики немедленно разрезал ножом — они ему напоминали задницу…

— Дети, это уже Кишинёв? — приставал он ко всем в Шереметьевском аэропорту, а потом в Будапеште.

В самолёте всю дорогу продремал. Когда подлетали к Тель-Авиву, вдруг открыл глаза, увидел сквозь иллюминатор синюю гладь и очень удивился:

— Разве в Кишинёве есть море?

— Есть, есть, — успокоил его Борис. — Это искусственное море.

— А. Братская ГЭС, — догадался Миша и снова закрыл глаза.

Когда приземлились, его разбудил гром оркестра. Он удивился:

— Чего это они?

— Это тебя встречают, — объяснил ему кто-то из внуков.

Миша растрогался.

— Ещё не забыли! — Он вспомнил сотни обысканных квартир, тысячи арестованных им врагов народа и гордо улыбнулся. — Хорошее не забывается!

Когда спускались с трапа, к нему подскочил репортёр Телевидения.

— Вы довольны, что вернулись на свою Родину?

— Я счастлив! — ответил Миша, от умиления заплакал, пал на колени и стал целовать родную землю.

Этот эпизод отсняли и показали по телевидению. Миша был счастлив и горд, вслушивался в ивритские слова «саба», «оле хадаш», «савланут» и вздыхал, что уже окончательно забыл молдавский язык.

— А ты смотри Москву. — посоветовал ему Борис и включил русскую программу. Шла передача «Время». На экране показали очередь у Израильского консульства на Ордынке.

— Куда это они? — спросил Миша.

— Тоже в Кишинёв, — ответил Борис.

— Кишинёв не резиновый! — заволновался Миша. — Что у них других городов нет?.. Свердловск или Якутск, например?

— Они торопятся в Кишинёв, чтобы не попасть в Якутск, — буркнул Борис.

Миша долго не мог успокоиться.

— Сидели, сидели, а теперь все ко мне в Кишинёв!.. Раньше надо было думать, раньше!

С утра до вечера он дремал на балконе, наблюдал, прислушивался и снова дремал. Ничто не вызывало его подозрений: звучала русская речь, продавались русские газеты, из раскрытых окон гремело русское радио.

— Румынов много, — сообщил Миша, увидев толпу арабов, — надо закрыть границу!

Раздражали его и вывески на иврите:

— Почему на русском пишут меньше, чем на молдавском?

— Это их республика, их язык, — втолковывала ему Ривка. — Зачем им русский?

— Как это зачем?! — возмущался Миша. — Затем, что им разговаривал Ленин!

— Скоро все по-русски заговорят, — успокоил его Борис, — даже они. — Он указал на двух чернокожих евреев из Эфиопии.