— Ну, вы получили то, что хотели: свободу действовать, создавать, предпринимать… Почему же всё так медленно движется?..

— Чтобы создавать, надо хотеть, стремиться, уметь рисковать, почувствовать нетерпимость жить по-старому, — парировал Алик, — а вы отучили людей от инициативы, предоставляя им гарантированную тарелку похлёбки. Вырастили поколение с протянутой рукой: дай квартиру, дай путёвку, дай прибавку к зарплате. И главное — не вырваться из толпы, а втащить туда обратно тех, кто из неё вырвались.

— Если ты такой умный, почему бы тебе самому не проявить инициативу: открыть какую-нибудь фирму или даже банк, — провоцировал его Ефрем.

— Я умный, но не образованный. Но я научусь, присмотрюсь и обязательно открою что-нибудь своё, какое-нибудь бюро или контору. А пока я могу открыть только банк, банк спермы. Для моих самых любимых клиентов — женщин.

Алик, действительно, самозабвенно любил женщин. Он был уверен, что улучшить наше общество можно только размножением, чем и усиленно занимался. Поэтому всегда дарил незнакомым детям конфеты: «А вдруг это мой ребёнок». В их мужской компании каждый вёл учёт своих побед, и Алик был бессменным лидером. Когда количество его любовниц перевалило за пятьдесят, он стал считать уже не «поштучно», а «по дюжине» — ещё одна дюжина, вторая, третья… Каждую неделю у него появлялась новая пассия, а то и каждую ночь.

— Он укладывает женщин в постель сразу после слова «здрасьте», — говорила Маня о своём племяннике. — Невроко, здоровенький!

За это неуёмное увлечение женским полом. Ефрем называл его «аморальным типом» и периодически устраивал проработки, рассказывая, как он в его возрасте выдавал стране уголь на-гора. Чтобы избежать постоянных стычек с отцом, Алик ушёл из дому, переехал к своему другу, который жил в полуразвалившейся хижине на Молдаванке, и поселился в заброшенной комнатушке, малюсенькой, но с отдельным входом. Если бы существовала больница для мебели, то его комната там считалась бы реанимацией: стол на трёх ногах, шкаф без дверцы и матрац на козлах, брюхо которого прорвали и выпирали наружу внутренности-пружины. На нём могли бы лежать только женщины, занимающиеся йогой, но у Алика были более обширные планы. Поэтому он покрыл матрац толстым войлоком, сделав его доступным для широких слоев трудящихся. А чтобы предназначение этого ложа сразу было понятно, повесил на стене над ним транспарант: «Оставь одежду всяк сюда входящий!»

А теперь вернёмся лет на десять назад, когда Ривка, вновь обретённая мама Тэзы, и всё семейство Фишманов прибыли в Израиль. В то благословенное время эмигрантов ещё встречали в аэропорту с оркестром. Старший сын Давид устроился сразу. В Тель-Авиве уже проживало много его бывших клиенток, которые с восторгом встретили своего любимого мастера и сразу выстроились к нему в очередь. Они помогли снять помещение для парикмахерской и, буквально через неделю, он начал приносить в семью деньги.

У среднего, Иосифа, всё складывалось не так просто, хотя тогда ещё прибывшим врачам не надо было сдавать специальные экзамены — их сразу брали на работу. Но нужно было, хотя бы минимально, знать иврит. У Иосифа с иностранными языками всегда были особые отношения — каких только языков он не знал: он не знал английского, французского, немецкого, польского… А знать хотелось. Поэтому до женитьбы все его любовницы были переводчицами: он считал, что языки лучше всего усваиваются лёжа. А женился он на преподавательнице латыни. Этот обязательный для врача предмет он изучал дважды: сначала в институте зазубривал популярные латинские фразы, а потом повторял их в постели. Впрочем, один латинский афоризм «Человек человеку — волк» он запомнил с детства, потому что в те годы жил в коммунальной квартире.

В Израиле Иосиф два месяца мучительно отучился в ульпане. Его изучение иврита напоминало плавание в безбрежном океане: он плыл, не видя берега, отчаянно и безнадёжно, захлебываясь и пуская пузыри. Возникала спасительная мысль: а не пойти ли на дно?.. Но видя, как кто-то рядом, по-собачьи, так же, как и он, барахтается, барахтается и продвигается вперёд, ему становилось стыдно своей слабости и он начинал так же энергично шлёпать ладонями, разбрызгивая глаголы и предлоги. Приходило второе дыхание, но уходило первое. Боже, как ещё далеко до берега!.. И снова зарождалась спасительная мысль: а не пойти ли на дно?..

Отмучившись два месяца, Иосиф покинул ульпан. К тому времени он уже твёрдо знал, что «кен» — это «да», а «лё» — «нет», и решил, что у него теперь есть необходимый запас слов, которого для начала работы хватит. Его направили в поликлинику. Закурив свою любимую трубку, Иосиф вошёл в кабинет к профессору-главврачу. Тот тоже курил трубку — это их сблизило. Профессор посадил его в кресло и спросил:

— Мы будем говорить на иврите?

— Лё! — уверенно ответил Иосиф.

— Тогда на английском?

— Лё! — так же твёрдо сообщил ему Иосиф.

— Может, на идиш? — всё ещё не терял надежды профессор.

В ответ Исиф произнёс всё то же гордое «Лё!».

Главврач тяжело вздохнул, но ему очень нужен был специалист, поэтому он ещё раз вздохнул и произнёс:

— Посмотрим вас сразу в деле.

Когда Иосиф утром выходил из дому, жена Люся заламывала руки:

— Как ты будешь разговаривать с пациентами?!

Но Иосиф был спокоен: в кармане у него лежала записка с четырьмя самыми нужными словами: раздевайтесь, ложитесь, вставайте, одевайтесь. Слова были переведены на иврит и написаны русскими буквами. Поэтому, войдя в кабинет, он положил эту бумажку на стол и, принимая больных, бегал от лежака к столу, подглядывая спасительные слова. Так продолжалось недели две. За эти дни он набегал километров сто, поздоровел, похудел, память улучшилась, и язык пошёл легче.

Тяжелее всего пришлось младшему сыну, Борису. Хотя иврит он выучил ещё в Питере и хорошо знал английский, но устроиться не мог. Он оббивал пороги университетов, колледжей, министерств… Руководители этих учреждений с интересом рассматривали его международные публикации, диплом кандидата наук, отзывы всевозможных академиков, но разводили руками и с улыбкой возвращали их обратно — русские социологи нигде не были нужны. Надо было заново начинать учиться. Он подал документы в университет, а пока решил подрабатывать, сотрудничая с газетами. Но русские газеты покупали русскоязычных авторов, как редиску: десять шекелей — пучок журналистов. Гонорары были такие мизерные, что требовался микроскоп, чтобы их разглядеть. Тогда Борис плюнул на интеллектуальную деятельность и решил идти убирать улицы, но все метлы уже были заняты другими безработными учёными.

Какой-то выходец из Бухары звал его в компаньоны: он собирался открыть похоронное бюро.

— Это верные деньги! Я дам такую рекламу, что к нам валом повалят! Вот послушай: «Привезите нам пять покойников — шестого получите в подарок!»

Но эта идея лопнула, поскольку в Израиле хоронят бесплатно.

Наконец, Борису удалось устроиться в небольшом ресторане: по ночам мыть котлы, кастрюли и тарелки, вместе с двумя палестинцами и одним выходцем из Эфиопии. С последним он подружился и шутливо звал его «Шварц-негер». И с палестинцами у него сложились сдержанно-нормальные отношения. Но однажды один из них сообщил, что «все русские бабы — проститутки» и пообещал Борису триста шекелей, если он приведёт ему свою жену на ночь. Не успел он закончить фразу, как Борис подскочил, приподнял его и с размаху посадил на горящую плиту — в кухне запахло шашлыком. На крики поджаренного «любителя русских баб» примчалась хозяйка ресторана и, угрожая полицией, велела немедленно убираться.

Но, несмотря на все свои неудачи, Борис не терял присутствия духа, вечерами посещал университет, по ночам штудировал учебники, а днём продолжал поиски работы, соглашаясь на самую грязную и «непрестижную».

— Кто сказал, что нас тут должны встречать с поцелуями и объятиями?.. Мы — обычные эмигранты, позолоченные словечком «репатрианты», а это значит: мы наступаем на пятки коренным израильтянам, соглашаемся работать за минимальную зарплату, занимаем рабочие места, создаём конкуренцию, и к тому же, получаем разные привилегии, которые раздражают аборигенов. При этом мы ещё постоянно их критикуем и пытаемся учить жить по-нашему.