О, это опьяняющее блаженство!

Мгновение, другое – и весь город оказался где-то внизу, под ногами, очень странный с высоты: плоский и неожиданно маленький. Удивительным было то, что Джастина не летела, а парила в воздухе неподвижно, а внизу навстречу ей бежали улицы, площади, сады и окрестности; они проскальзывали далеко внизу, под ней, и торопливо убегали назад, назад. Ветер бил прямо в глаза. Совсем рядом с ней со свистом проносились птицы – Джастина не могла рассмотреть, какие именно. Чуть заметное мысленное усилие – и она устремлялась вниз; дальние окрестности начинали расти горой под ее ногами.

Все управление телом было так просто, ловко и точно, что его можно было сравнить разве что с удовольствием плавать в спокойной прохладной воде.

Но вот уж и город остался далеко позади. Внизу быстро замелькали пестрые, полосатые заплаты огородов, правильные четырехугольники садов, узкие ленты дорог, по которым на удивление медленно двигались игрушечные автомобили, синие ленточки рек с микроскопическими лодками.

Теперь направо возвышались величественные гряды мохнатых сизых гор, поросших густым лесом, а налево лежала в извилистых очертаниях берегов плоская голубоватая бухта, а в ней – крошечные белые и темные точки – парусные суда и пароходики.

А еще дальше, до самого горизонта, синело и поднималось спокойной стеной море, упираясь в легкое, ясное небо.

– Туда, к горам! – воскликнула Джастина.

Она, движимая своим мысленным приказом, повернула так резко, что сердце у нее словно на минуту погрузилось в ледяную воду – когда Джастина случайно повернула голову и заглянула вниз, в открывшуюся сбоку страшную глубину.

Но чувство это вскоре прошло, и вновь она купалась в воздушных волнах, вновь отдавала себя неизъяснимому наслаждению…

Теперь горы шли навстречу ей, вырастая с каждой секундой, и ей было одновременно интересно и страшно видеть, как они на глазах меняли свои очертания. Среди их темной густой массы стали видны отдельные дикие скалы, обрывы, глубокие расщелины, холмы, круглые зеленые полянки, тончайшие серебряные нити водопадов. Спустя некоторое время можно стало даже различить верхушки деревьев.

– Выше! Выше! Еще выше! – приказывала сама себе Джастина, отдаваясь упоению быстрого полета, такого захватывающего и фантастичного.

Но какой-то миг ее обдало холодным и густым туманом, когда она пронзала насквозь малое облако, зацепившееся за гребень горы, и она быстрым победным рывком взмыла выше всей горной гряды, возвышавшейся над пустынным бескрайним плоскогорьем, которое зеленой покатой равниной простиралось перед ней, однако это неприятное чувство, вызванное туманом, быстро прошло, уступив место другому. Солнце, скрытое раньше громадами надвигавшихся гор, радостно бросало в лицо Джастине свои золотые, смеющиеся, ласковые стрелы.

Она поднималась над величественной горной цепью до тех пор, пока та не осела далеко внизу, не расплющилась и не обратилась в плоскость, как и весь круг горизонта, похожий теперь на географическую карту. Тогда она повернула в обратную сторону, к морю, к той самой бухте, которую только что видела. Море в своей неописуемой и торжественной красоте уходило в беспредельную, необъятную даль.

Но вскоре никого и ничего не стало, – не стало на всем белом свете; было только: вверху светло-голубое небо, прозрачное, холодное, внизу – черно-синий океан, а посредине, как раз между ними – она, Джастина, опьяненная буйным веселым ветром и своим полетом.

Даже и ее самой не было, не было тела, а была только одна лишь душа, охваченная молчаливым и блаженным восторгом, потому что ни на одном языке никогда не найдется слов, чтобы его передать…

Неожиданно где-то совсем близко, над самым ухом, послышался неприятный стеклянный звук – с таким звуком, как правило, ставится на стеклянный столик стакан или бутыль. И чей-то голос, чужой, незнакомый:

– Слава Богу, она очнулась!

Джастина с трудом разлепила глаза и увидела над собой незнакомую женщину в белом.

– Что такое? – прошептала она непослушным языком. – Что случилось?

И тут же Джастина ощутила во всем своем теле страшную боль – такую пронзительную, что сразу же застонала, не в силах сдержаться.

– Миссис Хартгейм! О, как хорошо, что вы пришли в себя! Такая ужасная катастрофа… Мы уже и не думали, что вы останетесь в живых…

Джастина увидела над собой склоненное лицо Лиона.

– Лион… – прошептала она, с трудом шевеля губами. – Лион…

По морщинистым щекам Хартгейма текли слезы, но он и не думал их вытирать. Осторожно погладив Джастину по голове, он тихо-тихо, словно боясь разбудить ее, произнес:

– Не волнуйся… Все хорошо… Я рядом с тобой, я люблю тебя…

И Джастина вновь погрузилась в глубокое, бездонное забытье… Но иногда сквозь него она чувствовала прикосновение ладони Лиона, такое приятное, прохладное, и ей казалось, что до слуха ее долетают слова:

– Не волнуйся… Все будет хорошо… Я рядом с тобой, я люблю тебя…

Джастина долго болела – в госпитале она провела около шести месяцев.

Все это время Лион вместе с детьми провел у ее постели, предугадывая малейшее желание больной, чтобы тут же броситься его выполнять. Из случайного разговора Джастина узнала, что Питер Бэкстер погиб – смерть наступила мгновенно и была безболезненной…

Это известие, как ни странно, никак не тронуло, никак не взволновало ее – будто бы Питер был совершенно чужим и незнакомым ей человеком. Да, теперь, после всего произошедшего Джастина словно заново родилась на свет, и когда она вспоминала Питера и все, что с ним было связано, ей казалось, что все произошло не с ней, а с каким-то другим человеком, будто она всю эту историю где-нибудь прочитала, услышала или увидела в кино…

Иногда она впадала в полнейшее безразличие ко всему, иногда горько плакала от внезапных приступов острого стыда перед Лионом – ей хотелось кричать, биться в истерике, и Джастина с трудом сдерживала себя.

Лион, казалось, все понимал – не стоит и говорить, что он догадался, откуда могла возвращаться Джастина заполночь в обществе Питера Бэкстера, но никак – ни единым словом не напомнил ей этого…

После госпиталя Джастина училась ходить – оставив инвалидную коляску, она взяла в руки костыли и палочку. У нее появилось множество привычек и наклонностей, каких Лион прежде никогда не замечал за ней; так, она стала панически бояться оставаться в комнате одна, стала бояться одиночества, начала много и жадно курить – хотя врачи и запретили ей это делать.

Лион, конечно же, заметил эту странную перемену в поведении жены, но ничего не говорил ей, полагая, что она сама когда-нибудь заведет об этом разговор.

Месяцев через восемь, когда Джастина окончательно пришла в себя, они, сидя в слабо освещенной гостиной, беседовали о каких-то текущих делах. Беседа шла вяло, по инерции – слово цеплялось за слово, фраза за фразу, и ни один из них не находил в себе силы начать разговор о главном…

Неожиданно Джастина, оборвавшись на полуслове, сказала Лиону:

– Знаешь, мне опять приснился он… Точнее даже не приснился, а пригрезился – я ведь не спала…

Лион нахмурился.

– Ты говоришь о…

Она тут же перебила его:

– Нет, нет, не о том, о ком ты подумал… к прошлому нет возврата. Я ведь и так наказана…

Конечно все, что случилось со мной – это наказание и теперь я знаю, точнее даже не знаю, а ощущаю это… Я о другом…

Лион, подавшись корпусом вперед, спросил:

– О чем же?

– О нем…

– О человеке, который тебе пригрезился?

Она закивала в ответ:

– Да, да…

– Но кто же это?

Немного помолчав, чтобы собраться с мыслями, Джастина произнесла в ответ:

– Не знаю… – Понимаешь, вроде бы и знаю я его, и как будто не знаю. Он и друг, и враг. Если вокруг никого нет, он возникает и становится рядом. Я сяду – он напротив. Сегодня, когда я прогуливалась возле нашего дома, он был на шаг впереди. Мне показалось, что он хочет взять меня за руку, улыбнуться. Я поняла, что мне необходимо тотчас же нырнуть в толпу, заговорить с кем-нибудь. Остановить прохожего или спросить дорогу, хотя я и так все тут знаю… Просто не оставаться одной.