Я говорю о вещах, так сказать, побочных, об отношении школы к специально творческой работе ребят. Главное, по всей видимости, «овладеть сокровищницей русской и мировой литературы». Но ведь убиение, приземление, обезличивание творческого начала в ребятах, в конечном счете вызывает перекос и в восприятии большой литературы, приводит к штампу мысли, к стремлению ответить «что положено».
Образ Ильи Ильича, образ Рахметова, образ Ленского... Откуда-то из далеких школьных лет приходят ко мне эти словосочетания. И хоть убейте — нет в них ни малейшей связи с любимыми моими литературными героями, с книгами, потрясавшими мою душу. Предмет был отдельно, а литература отдельно, и это еще, слава богу, потому что, слейся литература с тем обесцвеченным, обезболенным, обезличенным «предметом», и просто она умерла бы для меня, литература; случилось бы величайшее несчастье, которое, быть может, со многими и в самом деле случается.
У меня нет ни права, ни желания возводить поклеп на наших педагогов-литераторов, среди которых, конечно, много людей, влюбленных в свой предмет, понимающих само это слово «предмет», как понимали его в прошлом веке, прилагая даже к любимой. Но ведь все, о чем написал я выше, и многое в том же роде, просто оказавшееся за рамками статьи из-за недостатка места, — симптомы серьезные, тревожные, и уклоняться от их анализа, от честного размышления и выводов — преступление. Преступление перед литературой, перед ребятами, перед будущим.
УВАЖАТЬ!
1. НИКОМУ ТВОЕ МНЕНИЕ НЕ ИНТЕРЕСНО...
Предо мной школьная тетрадка в клеточку. На серой обложке с одной стороны указано, что это «Для сочинения уч-цы 10 «А» класса Пурбо Елены», с другой — напечатана таблица умножения, тактично напоминающая владелице, что дважды два — четыре, а девятью девять — восемьдесят один...
В тетрадке, естественно, сочинение. Оно написано синими чернилами, а красными — комментарий учительницы. Комментарий таков: «Какое самомнение! Чуть дальше: «!!» и жирная черта. Еще две жирные черты, еще одна. Еще восклицательный знак, еще два. Наконец, огромная, в десятую долю страницы, алая двойка и приговор: «Оригинально, но не умно. Вы, во всяком случае, не разобрались в понятии подвиг и не справились с темой».
А сочинение вот какое:
«Мне очень трудно писать на тему «В жизни всегда есть место подвигам». И не только мне. Я точно знаю, что многие мучились, не зная, как взяться за это... Странная тема для сочинения. По-моему, не только странная, но и ненужная...
Философски рассуждать о героизме (о подвигах, о труде) ребятам, которые не совершили ни трудовых, ни военных подвигов, — может быть, я выражусь несколько резко — это лицемерие.
Можно рассуждать о подвигах и героизме «на пять с плюсом», а в решительный момент струсить. По хорошему сочинению нельзя сказать, что этот человек — герой, а тот, кто не смог «осветить проблему со всех сторон», — трус...
О героях надо писать. Обязательно надо. Но не в школьных сочинениях с планом, делящим жизнь и характер человека, героя на пункты: а) человечность, б) любовь к народу, в) смелость. Это — пошло!
О героях могут писать люди, заслужившие это, люди, слышавшие грохот бомб, видевшие родную землю, затоптанную грязными сапогами фашистов, перенесшие смерть близких. Они должны написать об этих прекрасных людях. Нельзя забывать о тех, кто отдал свою жизнь борьбе за счастье человека. Нельзя, чтобы у людей переставала клокотать ненависть ко всему, что делает человека рабом. Но нельзя опошлят все это... Если умные и добрые люди говорят о героизме, то рождаются «Мать», «Как закалялась сталь», «Оптимистическая трагедия», «Баллада о солдате», «Судьба человека».
А что я могу написать о подвигах? Переписать несколько статей из газет? Некоторые девочки, например, ходили в библиотеку и просили что-нибудь «на эту тему». Но ведь я не скажу больше, чем сказано в газете, я не была там и не видела этого. Я знаю только то, что написано в статье. Так зачем же пересказывать ее содержание, вставляя время от времени возгласы: «Ах, как это прекрасно!», «Хорошо, что в жизни всегда есть место подвигам!»
Лучше взять эту статью и подклеить в тетрадь. А еще лучше собрать несколько хороших книг или перечислить их названия и сказать: «Вот это и есть героизм!» Во всяком случае, так честнее...
Или: «Чернышевский, Перовская, Ленин, Дзержинский, Чапаев, Николай Островский, Гайдар, Блюхер, Гастелло, Павел Коган, генерал Карбышев, Федор Полетаев, Юрий Гагарин»... Разные времена, совершенно [разные ???] люди, но все они — герои. Не доказывает ли это и без того известное, что в жизни всегда есть место подвигу?»
Таково оно, то самое, что, по утверждению учительницы, неумно, самонадеянно, «обло, озорно, стозевно и лаяй». А вот мне кажется, стоящее сочинение, искреннее, страстное, написанное «от себя» и в то же время «от всех».
Конечно, уважаемая десятиклассница в полемическом запале кое-где хватила через край (скажем, отказав себе и своим сверстникам в праве писать о героизме). Но ведь так понятен этот запал! Эта ярость против обычая превращать высочайшие душевные движения в дежурные темы по пунктам а), б), в) и пр.! И щенячья ее категоричность смягчена же словами: «по-моему». Драгоценными словами, которые мы все так часто забываем добавлять, утверждая свою точку зрения.
И ведь знала девочка, на что шла, написав в школьной тетрадке не «как положено», а как думала на самом деле. Не зря предпослала она своему «крамольному» сочинению эпиграф из Гвиччардини (которого, вероятно, «проходила» по истории):
«Нельзя пренебрегать исполнением долга из-за одного только страха нажить себе врагов или кому-нибудь не понравиться».
Учительница Лены с помощью красных чернил несколькими росчерками пера нарисовала четкий свой автопортрет.
Но поразительно, как могла учительница, словесница, не разглядеть, что стояло за ученическим сочинением, пренебречь побуждениями, заставившими девочку написать именно так, а не иначе, повиноваться долгу, заведомо нелегкому (см. ее эпиграф).
Я испытываю к Лене подлинное уважение. И чувство некоторого стыда перед ней и ее сверстниками за наше «взрослое население», так часто, без душевных терзаний, почти автоматически бросающее юным: «А ты пока поменьше рассуждай. Рано тебе рассуждать. Никому твое мнение не интересно».
Трудно учесть, какой тяжелый и всесторонний урон получается от таких вот привычных, почти ласково выговариваемых фраз. Каким глубоким и невытравимым становится после того, как погаснут первые вспышки протеста, убеждение, что «никому не интересно, как я думаю на самом деле».
На диспуте, о котором я только что рассказал, почти все ребята независимо от темы выступления, от темперамента и ораторских способностей твердили:
— Пожалуйста, уважайте нас, товарищи взрослые, пожалуйста, считайтесь с нашим мнением или хоть дослушиваете его до конца. Пожалуйста, спорьте с нами, возражайте, убеждайте нас, и мы во всем, что справедливо, убедимся (не ослы же мы, в конце концов!). Но только, пожалуйста, не отмахивайтесь, не обрывайте разговор в начале нашей, даже самой щенячьей речи...
И все, как сговорившись, восторгались своей школой, где учителя вот именно уважают ребят. Это просто как остров какой-то! Непохожий на многое другое, что встречается дома, на улице, да и в других школах. Вот такой мотив был почти во всех речах: выступал ли здоровенный молодец, учащийся в аэроклубе, или робкая, поминутно краснеющая девчонка из группы швейниц, или уверенная, чуточку даже задающаяся своей ученостью девушка из группы программистов.
Я недавно получил письмо из Одессы от десятиклассницы Клавы Реденской. Мне кажется, оно вполне уместно рядом с сочинением, которым я открыл эти заметки. Ясно, с полным, совершенно взрослым пониманием анализирует Клава «технологию двоедушия». Ведь это как раз самый главный, самый страшный продукт неуважения к ребячьим мнениям и мыслям — двоедушие. От него совершенно необходима надежная защита. Он может наделать так же много зла, как, скажем, продукт атомного распада, выпущенный на волю.