Ира. А куда ты идешь? (Исчезает.)

Виктор. А ты, Ахат Фархутдинович? Почему не пришел? Ты же деятель, ты же всякое положен понимать...

Фархутдинов (появляясь в светлом углу). Что ты, товарищ Галанин, я бы с удовольствием пришел. Я тебя прекрасно понимаю, мало ли что бывает, всем не угодишь. Один считает — так будет хорошо, другой считает, — наоборот будет хорошо. А вообще, никогда невозможно сказать, как же в самом деле будет хорошо. Так что ты, брат, понимаешь, не предавайся панике. И лично я к тебе собирался. Но позвонил товарищ Галанин из облпрофсовета, срочно потребовался один материал. Сам, брат, понимаешь...

Виктор. Я так и думал.

Фархутдинов (прежде чем исчезнуть). Я, может, еще зайду, если успею.

Виктор. Так, Костя уехал в город, но ты, Юлька? Ты-то почему не пришла?

Юлька (появляясь в кругу). Так все же не пошли. Ты сам что-то такое сделал... Я не знаю что, но ребята на тебя зуб имеют. А я не рыжая, чтобы одной ходить. Я как все...

Виктор (горько усмехаясь). Хорошо! Ну а ты, Пашкин? Неужели и ты считаешь себя святым? Кажется, уж кто-кто...

Пашкин (появляясь в светлом кругу). Боже упаси, я не святой... Я-то как раз приду. Можешь не сомневаться... Вот я как раз и звоню. Слышишь звонок? (Исчезает.)

Раздается оглушительный звонок телефона. Виктор, спавший, положив голову на стол, встрепенулся, тяжелой походкой подошел к аппарату, взял трубку.

Виктор (в трубку). Да... Достучаться не можешь? А я чего-то вдруг заснул... Сейчас открою... (Включает большой свет, идет к двери, поворачивает ключ.)

Пашкин (буквально через мгновение появляясь на пороге). А-га, значит, бойкот. Демонстрация народного гнева... Ну, это ничего, нам больше останется. Ты что это, уже один начал? Распоследнее дело в одиночку выпивать. (Наливает себе и Виктору.) Ну, будь здоров, держи хвост пистолетом. (Смотрит на увитый еловыми «лаврами» портрет Виктора). Портретик так себе... Где снимался?

Виктор. Сурен украл с Доски почета. Мерзкая рожа... Но фотообъектив! Не зря это называется объективом!

Пашкин. Все остришь. Это хорошо. Я думал, утешать придется, а ты молодцом. И правильно, плюй. Как они обожают осуждать, ах такие, ах сякие. Я тоже одно мероприятие провернул, так мне эта Сашкина дама, Ирка, говорит: «Ты, Пашкин, свинья!» А почему? Если все время говорят «ты свинья, ты свинья», так и вправду захрюкаешь. А ты мне вдруг скажи: ты, Пашкин, орел! — и я, может, полечу.

Виктор. А за что ж тебя орлом называть?

Пашкин (запальчиво). А свиньей за что? Я, если хочешь знать, иногда просыпаюсь и смотрю на небо: солнышко там, облака беленькие, птицы кричат, и все само по себе без расчету. И такая вдруг охота тоже жить! Чтобы сам по себе, как чувствую, так и живу. И думаешь, нет, правда, люди, скажите мне когда-нибудь: «Пашкин, ты — орел!» Или лучше: «Шурик, ты — орел!»

Виктор. Пашкин, ты — орел!

Пашкин. Спасибо. Но это как-нибудь иначе надо сказать. Хотя, конечно, на меня можно смотреть косым глазом! Ну, кто я, в сущности? Руководитель самодеятельности — по должности. По штату — такелажник нашего цеха. По сути — никто... А раньше получал ставку крановщицы, а еще раньше вообще по какому-то безлюдному фонду. Понимаешь, я человек, а получал по безлюдному! Мои песни не предусмотрены штатным расписанием, из-за меня финансовые органы и районные газеты жучат начальников. Я — незаконный байстрюк. (Выпивает.) Но на меня же есть спрос. Все время имеется спрос! Именно на вот такого. Годного для всякой дырки в затычки. И я могу сказать всем честным и чистым, которые меня осуждают или называют свиньей. Я им могу сказать, как Дружников из кинофильма Островского «Без вины виноватые». Я могу крикнуть: «Извиняюсь, я же ваше дитя!» Виктор. Ты что, пьяный?

Пашкин. Зачем? Я трезвый. Это ты пьяный. Но разница не принципиальная. Вот мой папаша назвал меня Шурой. Александром. Желая приблизиться к великому — Александр Сергеевич Пашкин, всего одна буква разницы. А пропасть! А тут — ты пьяный, я — трезвый, а разницы никакой... Но вот ты для чего замарался? У тебя же чистая должность... Тебе же незачем...

Виктор (очень серьезно). Ты, в самом деле, считаешь, что между нами нету никакой разницы? Ну, хорошо, я не бил, как Сашка, лбом в стенку, но я ведь порядочный человек! Я не сделал в жизни ни одной гадости. И работа моя не по безлюдному фонду. По самому золотому фонду! Ты же не будешь отрицать? Я тебе все совершенно честно говорю — в такой день и в таком настроении я бы и под пыткой не стал врать! Я тебе честно говорю: я порядочный человек. Если бы все люди были как я, — сегодня же наступил бы рай, коммунизм, я не знаю что! Почему же я вдруг перед вами такой черный? Украл я? Или убил? Или пожелал жены ближнего своего? Или как там — не помню, — кажется, ближнего своего?

Пашкин. Ну что ты меня спрашиваешь? Наверно, что еще есть. Тот же Сашка, тот же Костя. Или этот твой армянин. Они, может, и жену чью-нибудь пожелают, и убьют кого-нибудь, кто гад, и еще что-нибудь нарушат. Но они всегда знают за что! Они вроде как шире себя. А мы с тобой тютелька в тютельку, больше себя ничего не вмещаем.

Виктор. Чьи это слова? Твои, что ли? Шире, понимаешь! Выше! Вмещаем!

Пашкин. Ладно, я пошел. Испортил тебе всю свадьбу... (Выпивает на дорогу рюмочку, вздохнув, уходит.)

Виктор. Нет, все правильно. Пашкин прав, что угодно можно поднять! Опустить тоже можно. И все можно петь на любой мотив. Любые слова.

(Делает несколько гимнастических движений гантелями, потом, продолжая упражнения, начинает петь зло и отчаянно на разухабистый мотив «Имел бы я златые горы».)

Останавливается на мгновение и вдруг отчаянно и сильно залепляет гантелей в свой портрет. Звон разбитого стекла.

Коридор общежития, телефон, над ним несколько плакатов: «Королеву полей — на силос!», «В жизни всегда есть место подвигу», «Молния. Привет девятой комнате — комнате коммунистического быта», «Позор и стыд шестой комнате и лично Кузяеву за распитие напитков и грубые пререкания с комендантом». Девушка с золотым зубом говорит по телефону. Рядом мается Саша, видимо ожидающий очереди.

Девушка с золотым зубом (зло и жалобно). Я знаю, кто тебе это говорил! Это тебе Галька Капшунова говорила. Но я пойду до нее и плюну в ее поганые очи... Что? Не Галька? Но я все равно знаю, кто говорил. Это та, рыжая, из второй комнаты. Но ты знаешь мой характер. Я прямо подойду...

Саша. Тась, я тебя умоляю, закругляйся...

Девушка с золотым зубом. Сейчас, Сашенька. (В трубку.) Ну, ладно, Клава, как хочешь. Я все равно узнаю...

Саша. Кого это ты?

Девушка с золотым зубом. Закурить есть?

Саша. А ты куришь?

Девушка с золотым зубом. Закуришь тут... запьешь... Какая это гадина про меня распустила, что я с Толиком встречаюсь? А этот Гиковатый, Пал Палыч, моральный вопрос поднял. Что я женатика завлекла, разбиваю советскую семью. А чего же его жена? Она хорошо живет, как кошка! А я мучаюсь.

Саша. Погоди, Тась, минутку... (Набирает номер.) Квартира товарища Сухорукова? Доктора Волчкову, пожалуйста... По делу. Это говорит... Иванов из райздрава! Ушла? Давно? Спасибо.

Девушка с золотым зубом. Тоже бедуешь?

Саша. Да так как-то... Вроде все просто и ясно, а не понимают. Ну, никак.

Девушка с золотым зубом. Этим, Сашенька, полмира бедуют. Одним горе, что их не понимают. А другим, наоборот, страх, что их вдруг поймут. Вот поймут — и все, и конец им...

Появляется Гиковатый. Он сильно навеселе.

Гиковатый (Тасе). А-а-а, мадемазель! (Поет.)