О войне, о её жертвах, потерях, расходах, трудах, смерти и страданиях никто не говорил. Константинополь заколдовал всех. Вера то и дело слышала:

– Заветные цели русского народа…

– Конец туркам и их зверствам…

– Мечты Екатерины Великой…

– Со времён Олега и Святослава…

– Так довершить данные русскому народу свободы!

– Какая красота подвига!..

– Подлинно православная Христова Русь!..

Купе Вера нашла у Знаменской церкви. Выездной с высокой панели высматривал её.

– Где ты пропадаешь, Вера? – возбуждённо, блестя красивыми глазами, говорила графиня Лиля. – Одна в толпе… Хотя бы приказала Петру следовать за тобою.

Слёзы бриллиантами горели на глазах графини.

– Ты слышала, Вера?.. Константинополь!.. Порфирий едет на войну. Сейчас это решилось… Великий князь разрешил прикомандировать его к штабу. Это подвиг, Вера!.. Твой дядюшка – герой.

В пылу волнения и счастья графиня Лиля уже называла Порфирия Афиногеновича просто Порфирием, и ни она сама, ни Порфирий этого не замечали. Порфирий скромно улыбался.

– Полноте, графиня, – говорил он, – войны ещё нет. Вот папа говорит – и не будет. Сербам прикажут сидеть смирно. Черняеву ехать обратно…

– А, да ну вас! – замахнулась графиня перчаткой на Порфирия. – Ваш папа!.. Подумаешь – такой подъём!.. Несокрушимый… Константинополь!.. Трогай, Пётр, до скорого, Порфирий, я еду к вам, всё рассказать, как было, Афиногену Ильичу. Я думаю, и он поехал бы!..

Карета, скрипя колёсами по снегу, покатилась по Знаменской.

XII

Вера узнала от Суханова, что на 6 декабря назначена сходка студентов на площади Казанского собора. Студенты от лица народа будут протестовать против войны и заявят свои требования правительству.

– Это начало, – сказал Суханов, – так всегда! Начинает учащаяся молодёжь.

Вера пошла на сходку.

Был лёгкий мороз и тихо; приятная была погода, мягкая и спокойная. Сквозь туманную пелену проглядывало бледное солнце, Адмиралтейский шпиль тусклым золотом отсвечивал на нём. На Невском было как всегда в праздничный день. По углам топтались газетчики и посыльные в красных кепи с медными бляхами. Извозчики трусили мерною рысцою, везли седоков, накрытых синими суконными полостями с опушкой козьего меха. По Невскому мчались конки, взлетая на Аничков мост, и мальчишка скакал верхом впереди на пристяжной.

Чёрные клодтовские статуи были как кисеёй накинуты – покрыты белым инеем. Шли юнкера в фуражках, пажи в касках с султанами, бойко отдавали честь, становились во фронт генералам.

Когда Вера подходила к Казанскому собору, навстречу ей быстрою рысью, пригнувшись к луке, промчался казак в кивере. Лошадь пощёлкивала подковами по мостовой.

На площади, у высоких колоннад Казанского собора и у памятников Барклаю-де-Толли[145] и Кутузову, были небольшие группы студентов в чёрных картузах, в пледах, накинутых на плечи; между ними были девушки, одетые под пажей, стриженые, в очках. Курсистки…

Вера вспомнила, как говорил Порфирий: «Не можем без формы. Пустили женщин на Высшие Медицинские курсы – формы им не определили, так они сами себе форму придумали – остригли волосы, очки на нос нацепили – такие красавицы, – этакие дуры!.. Стадное чувство. Нигилистки!»

Этих нигилисток теперь Вера видела близко. Но неужели это и была сходка?

Рыжеусый городовой в каске и наушниках, так друг к другу не подходивших, добродушно, честью просил молодёжь разойтись и не препятствовать движению.

Из маленьких толп слышались презрительные крики: «Фараон!» Студенты со смехом разбегались. Площадь была велика, полиции мало. Студенты разбегутся и снова накопятся уже большею группою, теснее, в другом конце площади. Точно молодёжь играла в какую-то игру с полицией, издевалась над нею.

Вера остановилась у Екатерининского канала и смотрела на эту игру. Она думала: «Ну кому они мешают?.. Почему им не позволят собраться и поговорить так, как они хотят?..»

Но становилось холодно и скучно. Вера стала считать людей по кучкам. Тут двадцать один, там тридцать два… Всего насчитала она около трёхсот человек. Подумала: сто пятьдесят миллионов русского народа и триста студентов!.. Вера пыталась сопоставить эти цифры, но это ей не удавалось, слишком были они несоизмеримы.

Вдруг каким-то ловким манёвром молодёжь обманула бдительность полиции и вся собралась в углу площади, у колоннады, отделявшей Казанскую улицу.

Вера поспешила туда.

На портике собора стоял кто-то в чёрном, в длинном пледе, свисавшем до самых ног, и возбуждённо, размахивая руками, кричал молодым, резким голосом в толпу. Вдруг раздалось нестройное, несмелое пение, над толпою, в самой её гуще развернулось поднятое на палке широкое кумачовое полотнище. На нём чёрными буквами было написано: «Земля и воля».

По всем углам площади заверещали, залились полицейские свистки, и городовые с углов площади и с Невского проспекта побежали на толпу.

Городовые шашками, не вынимая их из ножен, старались отрезать людей от толпы. Студенты боролись. Слышались молодые, негодующие голоса:

– Вы не смеете нас трогать!.. Руки коротки!..

– Не смей её бить!..

– Разойдитесь, господа!.. Честью вас просят!..

– А ещё барышня!.. Да разве можно так… Кусаться!..

– Хватай её, тащи в участок… Ишь, стерьва, околоточного по лицу смазала…

– Ж-жидовка пр-роклят-тая!..

Сверху нёсся взволнованный картавый голос:

– Братья!.. Не допустим войну!.. Своё горе!.. Своё несчастие надо загасить нам раньше. Нам не жить под гнётом самодержавия!..

Тут кто-то громко и с отчаянием крикнул:

– Каз-заки!..

Вера оглянулась. Во всю ширину Невского проспекта, тесным строем, в серых шинелях и киверах, лихо надвинутых набекрень, рысью шёл казачий эскадрон. Молодой офицер, высокий, стройный, в блестящем лакированном кивере – как он только держался так совсем набоку? – ударил лошадь плетью по кожаному вальтрапу и, нагнувшись вперёд, помчался на площадь. Казаки молча рассыпались широким, редким строем и быстро приблизились к толпе.

Все побежали. Кто смог, взобрался на каменную колоннаду, спрыгнул на Казанскую и удирал вовсю. Кто не успел, заметался по площади, стремясь пробиться сквозь казаков на Невский. Полиция ловила их.

Вера видела, как какая-то женщина, маленькая, с растрёпанными чёрными волосами, в маленькой приплюснутой шапочке на самом темени, безобразная жидовка, вдруг выхватила перочинный нож и с размаху всадила в круп казачьей лошади. Та поддала задом.

– Ах, стерьва!.. – злобно крикнул казак и изловчился ударить женщину плетью, но та с жалобным воем упала на снег, и удар пришёлся по воздуху.

– Опричники!.. У-лю-лю-лю!! Царские собаки!.. – кричали студенты из-за колонн и бросали в казаков камни, калоши и палки.

Городовые лезли на колоннаду. Мимо Веры проехал казак без кивера, с разбитым в кровь лицом и скверно ругался.

Вера торопливо шла по Невскому. Несколько студентов и с ними девушка бегом нагоняли её. Казак преследовал их. Он нагнал Веру и ударил её по котиковой шубке плетью.

Не было больно. Но вся кровь застыла у Веры от непереносимого оскорбления. Ей казалось, что она сейчас задохнётся, умрёт… Лицо горело. Она точно ощутила на спине кровавую полосу удара, ей казалось, что шубка рассечена пополам, что все видят её позор. Она добежала до Невского и здесь увидела извозчика, ехавшего порожнем.

– Извозчик, – едва слышно, задыхаясь, проговорила Вера, – на Фурштадтскую.

Извозчик остановил лошадь и отстегнул полость.

– Ить, что делают, – выезжая на Конюшенную и оборачивая румяное от мороза, обросшее седеющей бородой лицо к Вере, заговорил извозчик. – Видют – барышня… Не скубентка шилохвостая какая, а барышня, как и следовает быть, по всей форме барышня!.. Нет… И по ей!.. Почём зря бьют, Может, из церквы шла, ни в чём не виноватая… А того жидёныша, что речь держал… Не догнали… Ку-у-ды ж!.. Как припустил, проклятый, по Казанской, на казацкой лошади кальером не нагонишь. Так и сигает… Так и сигает! Да жигулястый какой… Страсть!..