Френдли в сердцах выдергивает из гнезда питательный шнур и, швырнув электронож на пол, кричит:

— Дайте мне зажим!

— Одним «бови» меньше, — невозмутимо изрекает медбрат и выкладывает на лоток парочку новых зажимов. Френдли хватает оба и предпринимает попытку соединить края разорванной селезенки.

Но зажимы только рвут дальше мягкую ткань.

Кровь брызжет пульсирующими волнами.

— Что у вас происходит? — орет из-за занавески анестезиолог. — Кровяное давление упало на десять пунктов!

— Заткнись! — огрызается Френдли, и мы беремся за дело в четыре руки.

Я тоже схватил пару зажимов. Сейчас меня интересуют только самые большие артерии, потому как других в этом фонтане просто не разглядеть.

Френдли не вмешивается, когда я перекрываю левую артерию, что тянется от основания желудка. Кажется, он просто ничего не замечает. Но стоит мне нацелиться на селезеночную артерию, идущую от аорты, как он ударяет меня по руке, так что я едва не приканчиваю Скилланте на месте.

— Что ты, блин, делаешь?! — вопит он.

— Пытаюсь остановить кровь.

— Ты мне все артерии перекроешь!

Я таращусь на него.

И вдруг до меня доходит: он надеется спасти селезенку, вместо того чтобы изолировать ее от всех артерий и затем удалить.

Ибо если он ее спасет, ему не надо будет писать в отчете, что он ее вскрыл из-за возникших осложнений.

Монитор, контролирующий кровяное давление, подает сигнал тревоги.

— Сделайте что-нибудь! — доносится вопль анестезиолога.

Закрываясь плечом на тот случай, если этот псих опять впадет в буйство, я повторно подступаюсь к селезеночной артерии, и на этот раз мне удается ее перекрыть. Фонтан превращается в небольшой ручей и постепенно сходит на нет.

— Иголку и нитку, — цедит Френдли сквозь зубы. Френдли начинает зашивать уродливый маленький комочек — все, что осталось от селезенки. На полдороге у него ломается иголка.

— Стейси! — срывается Френдли. — Скажите этим засранцам, чтобы они научились делать иголки, или я ухожу в «Глаксо»![71]

— Хорошо, доктор, — отвечает Стейси откуда-то издалека.

Следующий шов выходит как надо. То ли потому что Френдли не слишком усердствует, то ли еще по какой-то неведомой мне причине.

— А теперь освободим артерию, — обращается он ко мне.

— Селезенка не выдержит, сэр, — робко пытаюсь возразить я.

— ДЕЛАЙТЕ, ЧТО ВАМ ГОВОРЯТ!

Я разжимаю зажим, перекрывший артерию. Селезенка снова начинает медленно раздуваться.

Затем она лопается по шву на две части, кровь разлетается по всей комнате. Зажим, который держал в руках Френдли, летит в стену, мне же остается снова перекрыть артерию.

— Одним зажимом меньше, — спокойно подытоживает медбрат.

— Извлекаю селезенку, — говорю я вслух.

— Не лезьте не в свое дело, я сам, — отрезает Френдли.

— Я сделаю переливание крови, — говорит анестезиолог.

— О'кей! — рычит на него Френдли. — Констанция, подсоединяйте.

Медсестра открывает ящичек с персональным логотипом Френдли. Внутри, обложенные льдом, лежат два пакета с кровью.

— Она протестирована? — интересуется анестезиолог.

— Занимайтесь своим делом, — бросает ему Френдли.

Вдвоем мы удаляем селезенку, на что уходит около полутора часов. Френдли отправляет одного из моих студентов в патологию, чтобы потом сказать, дескать, это было продиктовано подозрениями на метастазы. Не самый плохой, надо признать, выход из положения.

После этого удаление желудка — вопрос времени. Мы порезали половину артерий в брюшной полости, уже нечему вытекать. Скилланте еще повезло, что кровь поступает в печень и прямую кишку.

Воссоединение пищевода с кишечником — задачка посложнее, это все равно что сшить вместе два сваренных куска рыбы, но в конце концов мы справляемся и с этим.

— Зашивайте, — говорит мне Френдли, — а я пошел писать отчет.

На зашивание уйдет битый час, а я уже устал как собака. Да и от пальцев правой руки, которые сводит судорога, проку не много. Но уж лучше я буду зашивать Скилланте в одиночку.

В человеческом теле столько разных наслоений, что при зашивании даже хороший хирург, если операция затянулась, может кое-что пропустить. Рядом заштопал и ладно, больной все равно не увидит. Другое дело, что возрастает риск разрыва в дальнейшем.

Что касается меня, то я хочу заштопать Скилланте от и до. Как латексное платье в облипочку.

Когда я выхожу из операционной, Френдли стоит в холле, потягивая Diet Coke и оглаживая зад перепуганной сестрички.

— Тряхни яйцами, дружище, — бросает он мне.

Неужели это происходит со мной наяву? Последние полчаса мне удалось продержаться только потому, что я себе внушал: «Вот только выйду отсюда и сразу завалюсь спать». Так, может, я уже завалился и вижу сон?

— Вы псих, — говорю в ответ.

— Слава богу, у нас не демократия, а попкократия. — Он мне подмигивает. — И в этом царстве я король.

Последние слова, обращенные к сестричке, проходят мимо моих ушей.

Пошатываясь, я бреду к выходу.

Я просыпаюсь то ли от визга, то ли от лязга, сопровождаемого голосами.

Я лежу на больничной койке. Где, почему — непонятно. Сзади стена, с трех сторон занавески.

Одновременно подают сигналы мой пейджер и будильник в часах, и я сразу вспоминаю: я прилег на двадцать минут в послеоперационной палате, рядом со Скилланте, на соседней койке.

Я вскакиваю на ноги и отдергиваю занавеску, которая нас разделяет.

Вокруг Скилланте толпится народ. Не только врачи и медсестры, но и несколько посторонних. Вероятно, члены семьи. Пришли узнать, чем все закончилось. И все пытаются перекричать друг друга.

Потому что Скилланте отдает концы.

На моих глазах синусоида ЭКГ превращается в прямую линию, и тут же раздается еще один сигнал тревоги. Медики наперебой втыкают шприцы в разные части тела.

— Электрошок! Электрошок! — кричит кто-то из посторонних.

Никто не реагирует. Это ничего не даст. Электрошок применяют, когда сердце дает сбой, но не когда оно остановилось. Потому-то он и называется дефибриллятор.

Короче, Скилланте покойник. Придурки из интенсивной терапии начинают выталкивать из палаты посторонних, чтобы наконец «заняться делом».

Я пытаюсь вычислить среди посторонних человека по имени Джимми, того самого, кому Скилланте наговорил про меня, чтобы тот передал эту информацию Дэвиду Локано, сидящему в федеральной тюрьме города Бомонт, штат Техас. Интуиция подсказывает мне, что это тип в тройке, на ходу достающий свой мобильник, но есть и другие кандидаты. Слишком много кандидатов, чтобы что-то предпринять.

Я подхожу к изголовью соседней койки и выдираю из ЭКГ весь рулон распечатки. Еще восемь минут назад кардиограмма была совершенно нормальной, как вдруг синусоида заплясала, вычерчивая то «М», то «U», словно машина тщилась написать слово «MURDER».[72] Я подбираю красную мусорную корзинку «Для биологически опасных отходов» и, вернувшись в отсек, где я немного прикорнул, вываливаю содержимое на постель.

Среди использованных шприцев и окровавленных марлевых подушечек я быстро обнаруживаю две пустые ампулы с пометкой «Мартин-Уайтинг».

Еще недавно в них был калий.