— Значит, произносить «гей» в этих стенах не рекомендуется, — произносит он насмешливо. — Здесь все такие ранимые. Сначала следует попросить разрешение. Теперь же все решается кол-ле-ги-ально, я и забыл.

Медбрат помалкивает, и тогда Френдли обращается к моему студенту:

— Вам известно, что значит «коллегиальная медицина»?

— Нет, сэр, — отвечает тот.

— Это значит отпахать десять лишних часов в неделю. Разумеется, неоплаченных. Будь готов, дружище.

— Да, сэр, — соглашается мой студент.

Френдли снова поворачивается к медбрату:

— А можно произнести здесь слово «черный», или я должен подыскать ему замену? — Следует короткая пауза. — Как вам такой вариант: «Мастер своего дела, некогда именовавшийся негром»? Так можно? Или на это тоже требуется специальное разрешение?

Должен заметить, что операционные комнаты и стройплощадки — это последние прибежища женофобов, расистов и прочих индивидуумов с синдромом Туретта.[66] Кое-кто считает, что измывательства учат человека сохранять спокойствие под давлением обстоятельств. По поведению в операционной наши социологи могли бы сделать выводы о том, какой была рабочая атмосфера в пятидесятых годах прошлого века.

— Что скажете, Скотт? — обращается Френдли к медбрату.

Тот поднимает на него холодный взгляд:

— Вы спрашиваете меня, доктор Френдли?

— Очень может быть, а зачем — сам не знаю. — Френдли швыряет окровавленный зажим в середку инструментального столика. — Хорош. Входим внутрь. — Введя пальцы в рану поглубже, он раздвигает края, как будто это набитый мелочью кошелек. Взгляду открываются ярко-красные брюшные мышцы с отчетливой белой полоской посредине. Тут мы сделаем очередной надрез, так как под ней почти нет кровеносных сосудов.

— «Мария-Иосиф» — нет, — сообщает Френдли медсестре, перешедшей к компьютеру. — Узел Вирхова[67] не просматривается, можете поверить мне на слово.[68]

Я прохожу электроножом вдоль белой полоски.

— Вы опираетесь на японские или американские разработки по лимфоузлам? — интересуется мой студент-практикант.

— Смотря где оперирую, — отвечает Френдли. — Сейчас мы разве в Японии?

— А в чем, сэр, разница? — спрашивает стоящий в отдалении другой мой студент.

— Японцы весь день охотятся за лимфоузлами, чтобы сделать превентивную резекцию, — объясняет Френдли. — Потому что в Японии социально-ориентированное здравоохранение. — Он разводит пальцами пару мускулов-близнецов. — Ретрактор, — командует он. — Мы в брюшной полости.

Операционная сестра берет со столика ретрактор, такое большое кольцо, удерживающее разрез в раскрытом положении.

Пока мы ждем, Френдли поворачивается к моему студенту, не ассистирующему в операции.

— Не волнуйся, у нас тоже скоро будет социалка. — И уже сестре: — Стейси, вы не проверите мой пейджер?

— Да, доктор, — отзывается сестра. — Где он?

— В штанах.

Взгляды всех присутствующих опускаются в одну точку. Стейси храбро похлопывает профессора по заду.

— Спереди, — подсказывает ей Френдли. Кажется, я уже говорил выше, что операционные штаны, как и рубашки, можно надевать и так, и этак. Если задний карман всегда справа, то передний, соответственно, слева, причем внутри штанов.

Стейси запускает руку в штаны и долго роется в области профессорских причиндалов. При этом она обаятельно морщит носик, поглядывая на меня.

— Тут ничего нет, — подытоживает она.

— Кто бы сомневался, — подает голос медбрат.

Раздается дружный хохот. Лоб Френдли, не закрытый маской, делается красным, потом идет пятнами. Он хватает с операционного столика ретрактор и с ожесточением всаживает в брюхо Скилланте.

— Знаете, кто вы? — спрашивает он нас. — Обыкновенные засранцы. Лучше поработайте.

И мы работаем. Какое-то время слышно только попискивание ЭКГ. Каждый «бип» для меня — как трезвон будильника после беспокойного сна длиною в вечность. У меня начинает подергивать предплечье, куда попал гной из шприца.

По крайней мере, дело движется. Мы пробираемся сквозь нагромождение кишок. Каждая петля держится на тонкой ткани, которая питает ее кровью и всем прочим. Эти петли могут перемещаться относительно друг дружки, как акулы в аквариуме, и просто размотать их, словно скрученную веревку, невозможно — приходится их переворачивать, как странички записной книжки или телефонный справочник.

— Дайте мне «обратный Тренделенбург»,[69] — просит Френдли.

Эта нехитрая манипуляция помогает нам окончательно сложить кишки и убрать их с дороги, тем самым открыв доступ к желудку.

Как и в случае с первым разрезом, сложность состоит не в том, чтобы удалить желудок (какой-нибудь ацтекский жрец до обеда управится с пятью желудками), а в том, чтобы справиться с кровотечением. Надо отсечь десятки артерий, входящих в желудок, как спицы в колесо, — и чтобы Скилланте при этом не откинул копыта. Френдли вооружается вторым электроножом, и мы с двух сторон принимаемся за работу. Вдруг его снова прорывает:

— Интересное кино. Знаете, засранцы, сколько я уже практикую? Больше пятнадцати лет, считая мединститут. Во имя чего, спрашивается? Чтобы провести целый день в компании необразованных болванов, вдыхая запахи чужих гениталий, в то время как почти вся моя зарплата уходит к моей бывшей жене и разным боссам в министерстве страхования? Нет, конечно, вы тоже вдыхаете эти запахи, но все же.

Его движения становятся немного дергаными. Или это мне мерещится в моем сумеречном состоянии...

— Ах да, — словно спохватывается он. — Я же должен спасать человечество. Например, этого ублюдка с розовым кольцом на пальце, который всю жизнь жрал мясо, курил и не отрывал от стула свою задницу.

— Сшиваю, — говорю я, приступая к одной из крупных артерий. Нитка рвется у меня в руках, и я прошу новую.

— Черт бы их всех подрал, мясников и страховщиков, с Аль-Каидой в придачу, — продолжает Френдли. — Все от них тащатся, а я лезу на стенку. Табак — это же приятно, правильно? Сколько всего на свете приятного, чего я ни разу не попробовал! Пока я штудировал медицинскую литературу, вы курили травку, слушали Марвина Гея[70] и трахались в парке.

На этот раз я сшиваю осторожнее, и все обходится. Сам удивляюсь, как ловко я завязал узелок, ведь у меня уже начинают неметь пальцы. Но после того как ты попрактиковался на свинье, потом на трупе и, наконец, на живом человеке, руки сами знают, что делать.

— Сшиваю, — говорит Френдли.

Операционная сестра подает ему нитку, но он тут же умудряется ее запутать и с досадой сбрасывает ее с пальцев прямо в открытую брюшную полость.

— Знаете, кем мне надо было стать? — спрашивает Френдли. — Укротителем змей. Работа такая же, только лучше оплачивается. А вместо этого я спасаю жизнь тем, кто рассчитывал помереть на операционном столе, чтобы потом их родственники отсудили у меня кучу денег. Разве не об этом все мечтают: пешка берет ферзя.

— Доктор Френдли? — подает голос студент-практикант.

— Что еще? — бурчит Френдли.

— А кто в данном случае ферзь?

Под масками раздаются новые смешки.

— Распиздяй! — Подобрав нитяной комок, Френдли швыряет его в лицо студенту, но тот, недолетев, шлепается на пол.

До нас не сразу доходит, что «бови», которую профессор держит в другой руке, втыкается больному в селезенку.

И не просто втыкается, а взрезает ее по инерции. Все, онемев, смотрят, как из надреза хлынула кровь.

— Ёпт! — Френдли выхватывает электронож из открытой раны.

Что такое селезенка? В сущности, это мешочек с кровью величиной с кулак, слева от желудка. У тюленей, китов и скаковых лошадей она большая и содержит дополнительный запас насыщенной кислородом крови. У человека она в основном выгоняет старые или разрушенные кровяные клетки, а также служит тем местом, где клонируются антитела, активизированные инфекцией. Вы можете спокойно прожить без селезенки, что и доказывают люди, пережившие автокатастрофу или страдающие серповидноклеточной анемией. Но ее внезапный разрыв вам ни к чему. Слишком много в ней артерий, поэтому обильная кровопотеря может привести к быстрой смерти.