Иван фиглярничал, корча гримасы невыразительным лицом, брызжа хмельной слюной и кривя сильные пальцы.

— Ты хочешь перегнуть, чтобы выпрямить? — вставил я.

Он повалился на колени, выронив магнитофон, и прокряхтел, сатанея, как герой плохо нарисованных комиксов:

— Я не хочу быть ареной испытаний на прочность! Не хочу быть резиновой куклой, на которой молодые смазливые медсестры учатся делать первые уколы ржавыми учебными шприцами. Я плевать хотел на законы, которые меняются как отечные лица в кошмарном сне. И каждый их этих законов может меня смять, искрошить, стереть с лица земли или, самое страшное, просто назвать последствием волевой ошибки.

— Встань с колен. Ты прав, проблемой кощунства никто толком не занимался, но только потому, что кощунство не есть нечто, изобретенное человеком. Кощунство заложено в самой природе и надежности некоторых материальных связей. Я в детстве слыл восприимчивым и очень любопытным ребенком, и вот куда занесло мое любопытство. Однажды на уроке зоологии я видел замечательный документальный фильм. В нем показывали различные совсем безобидные опыты над животными. Их не резали, не подвергали болезнетворным экспериментам, связанным с физическим выживанием. Тем страшнее было то, что я увидел. Это был опыт с новорожденными цыплятами, которые слепо следуют за первым в их жизни движущимся объектом — курицей. Когда курицу подменяли другим животным, эффект был на удивление тот же: цыплята гурьбой поспевали за кошкой, собакой, свиньей. Затем меня охватил промозглый ужас, потому что в роли матери оказался неодушевленный предмет — детский резиновый мяч. Цыплята неукоснительно следовали предписанию инстинкта. В этом есть какое-то утонченное юродство природы — эта цыплячья организованная неразборчивость. Кощунство заложено в самой природе, и человек перенял его. В нашем обществе идол выполняет функции матери, и я никак не могу отделаться от мысли, что над нашим безмозглым выводком кто-то, находящийся за кадром короткого учебного фильма, ставит эксперименты.

— В природе нет политики, вот и все. А куриная семья с ее иерархией не была рассчитана на ваши утонченные болезненные умствования. Нет ничего прочнее физических связей, — наконец проговорил Семен, ущипнув засыпавшую Варвару. — Хорошо быть фрейдистом: минимум проблем, максимум либидо и максимум удовольствий.

Продолжая вертеть череп в руках, Иван тряхнул головой, изрядно напугав двух прохожих, и буркнул в сторону ярких рекламных огней:

— Боже мой, какая у нас типичная ситуация!

— Нет типичных ситуаций, есть типичные люди, — огрызнулся я с нескрываемым злорадством в те же самые огни и почувствовал моральное превосходство.

«В каждом естествоиспытателе скрыт мистик». Артур Кестлер.

Мы попали на шумный перекресток. Варвара и я оказались на одной стороне улицы, обставленной закрытыми будками, а Иван и Семен, оттертые красным светом светофора, вдруг выказали признаки беспокойства, издавая истероидные возгласы. Вечерние прохожие, привычные в этой части города ко всякого рода потешному шутовству, не обращали внимания на две размашистые кляксы человеческих тел и скачущий в их руках череп. Из-за проплывающих мимо пыльных автомобилей, везущих людей со свинцовыми глазами на окраину душной ночи, я слышал очередные выкрики Ивана:

— Это не я вне закона, это закон вне меня! И это не я не подчиняюсь закону, а он не подвластен мне…..закон нужен мне, человеку, а не я нужен закону…

Не воспринятые всерьез ни людьми, ни временем суток, они остались по ту сторону красного света.

Я посмотрел на Варвару, на грудь отдельно от нее, и, нащупав в кармане потерю терпения, вдруг понял, что светофор сломался, и ночное стадо машин не перережет уже никакая естественная сила.

— А ну их, — сказала Варвара, взяв меня под руку, — идем.

Глупые пикантные анекдоты довели меня до ее дома. Я стучал каблуками, тяжеловесно паясничал, фасонно округлял глаза, перепробовал все виды сырья для комплиментов, поцеловал ей руку и, получив приглашение в гости, подтвержденное номером телефона и подписанное воздушным поцелуем, удалился восвояси, проигрывая на сетчатке глаза ее умелое покачивание бедрами.

Возле театра с рекламами вытянутых лиц актеров одинокий скупщик краденого предложил мне ацтекский электронный секретарь, египетский термос и проект законодательства «О мерах по борьбе…» Остальное я не разглядел, потому что напоролся глазами на вывеску, проевшую тьму жирными рыхлыми буквами:

ЭТИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ

Я дернул закрытую дверь так, что мягкий знак с надписи едва не упал на тротуар, а шепотом сказал в замочную скважину:

— Я не инакомыслящий, я всего лишь инакожаждущий…

Мировая история — это всего лишь свод повествований о том, как не нужно было поступать, и не более того.

Все мировые правители действуют по принципу: «Лучше плохая идеология, чем никакой веры».

Ясновидение бывает врожденное и благоприобретенное, а мое носит ярко выраженный инфекционный характер.

Смотрю под ноги, считая окурки и плевки, и вижу брошенную при отступлении из «Этической консультации» медаль «За…».

Несколько лет назад никто не знал, что у нас существуют наркоманы, проститутки, иные способы мышления и что мы умеем начинать войну, не умея воевать. Каков же был общественный ужас, когда все это появилось! Но появилось это лишь тогда, когда появились слова, обозначающие эти явления. Пороков не было, когда не было порочащих слов. А теперь есть слова и есть пороки при них. В воздухе висит тошнотворный запах покаяния. Покаяние — это форма самого страшного народного недуга, который останавливает все виды деятельности, притупляет осмысление, распаляет чувствования. Именно покаянием слабые христиане убили атлетический Рим. Логику государства и права разложили фанатизмом и моралью для слабых и неудачников. Кающийся беззащитен. Никогда не оправдывайтесь и не кайтесь: это никому не нужно. Прошедшее время с удовольствием примет вас и непокаявшимися. Десятки миллионов людей, уничтоженных именем Счастья, не примут ничьих покаяний уже никогда. Цель — мера всех вещей… Счастье — мера всех целей. Во имя этого счастья их и убили.

Неверие — это мое высшее счастье, иначе огосударственное узаконенное кощунство уничтожило бы и меня.

Сощурившись от неровно натянутой тьмы, я заполнил двумя параллельными столбцами страничку моего многострадального блокнота и, едва отняв синий конец карандаша от бумаги, сделался свидетелем жуткого представления.

На рукаве согнутой левой руки вдруг откуда-то появилось фотографическое изображение ажурной женской головки. Будто летучая хворь, по периферии сознания пробежала мгновенная оторопь. Не веря больше глазам своим, я приблизил лицо к рукаву, буквально уткнувшись носом в островок пиджачной ткани, и опрометью бросился к ближайшему фонарю, проделавшему в ночи световую прорубь… Маленький фрагмент фотографии, неровно вырезанный ножницами, содержал только лицо молодой привлекательной женщины, а часть кокетливого воротника вместе с фоном фотографии остались на черно-белом полотне карточки. Фрагмент напоминал грудную мишень и, кроме того, был испачкан свежей…

…кровью.

Тут же на меня обрушился целый серпантиновый дождь из бумажных женских голов, меченных кровью. Далее события с обескураживающей поспешностью, но в строго хронологической последовательности цеплялись одно за другое, совершенно не давая мне окончательно осмыслить хотя бы одно из них. Каждое явление происходило в каком-то одном пространстве, колдовски завораживая один из органов чувств. Пронзительные женские крики, облепленные сочными звуками борьбы и скупой мужской, бранью, наводнили прозрачный ночной воздух улицы я закружились вокруг моей поднятой головы. Удаляясь по спирали, в освещенном окне третьего этажа промчалась группа сгорбленных теней, брызнув водопадом бьющегося стекла. Потворствуя центру тяжести, раболепно сместившемуся в сторону шума, я побежал к подъезду, застряв на мгновенье в сокрушенно возбужденных старушках, будто в бетонных противотанковых надолбах. Как новые дополнения цивилизованного шаманства, на лестнице под ногами заметались цветастые банки из-под пива и старые бигуди, похожие на орудия изощренных пыток. Я толкнул одну из входных дверей третьего этажа и, овладев баррикадой из обуви и упавшей вешалки, ворвался в комнату. В текучих снопах оглушительного света мне поначалу удалось разглядеть лишь блистающий ледник из множества разбитых зеркальных предметов. Стреноженный слепотой, я облокотился на стену и коснулся рукой гравюры, как потом выяснилось, изображающей первый полет братьев Монгольфьер?!?!?! В мозгу со скоростью света плодились причудливые умственные инкрустации, но запах женских слез и духов парализовал фантазию, вернув глазам постылую трехмерную зрячесть.