Так. Будто бы ничего получился номер… можно, конечно, и лучше, но ведь всего-навсего месяц «Советскому Туркестану». Первый номер вышел в четверг, тринадцатого июня, сегодня июль, двенадцатое… Непросто поставить газету, еще трудней — на должной высоте ее держать. Ему бы сейчас несколько сотрудников толковых — репортера обязательно, добытчика новостей, вездесущего и всеведущего… есть у него один такой на примете, молодой человек лет двадцати двух с бесценным для Туркестана знанием местного языка. Позавчера отправил его в Коканд и Фергану, дал десять дней и наказал поработать не только для газеты, но и для республики… пусть понюхает, не пахнет ли там ныне Иргашем и контрреволюцией. Еще бы сотрудников, сведущих в экономике; одного — специально по железнодорожным делам, и замечательной газетой стал бы «Советский Туркестан», право! Так. Теперь программа ближайших выпусков — на то время, пока он будет в отъезде. Он придвинул к себе лист бумаги и под номером первым, не раздумывая, написал: «Асхабад!», поставил восклицательный знак и дважды подчеркнул… Асхабадские события имеют значение первостепенное, читатели должны знать, что происходит, какие меры предпринимает республика, чтобы не допустить вооруженного столкновения… Второе: местное население… на мусульманский пролетариат смотрели, как на мертвое море… но он всколыхнулся, и наша задача — втянуть, вовлечь его в строительство… Может быть, статью заказать Касымходжаеву… Дальше. Продовольственный вопрос… все, как есть, чтобы люди могли трезво оцепить обстановку. Тем паче, что по сведениям из Москвы, будет мануфактура, которую в Сибири можно менять на хлеб, будут средства на заготовку сушеных фруктов, мяса, хлеба… Национализация. Лесное управление готовит национализацию лесов, нужна статья об этом… И еще, чтоб не забыть: пусть подготовят беседу с инженером Борисовым о всех его ирригационных и гидроэноргетических замыслах… Это же, черт побери, прекрасно: нам трудно, но мы не одним лишь сегодняшним днем живем! мы о будущем уже сегодня думаем, а это значит… это значит, что мы в нем совершенно уверены и твердо знаем, что оно — наше.

Тут, в редакции, в узком, кривом, прокуренном коридоре натолкнулся на Агапова и, завидев его, тщедушного, с тонкой шеей, выпирающими ключицами в широко распахнутом вороте рубашки и морщинистым, как бы преждевременно состарившимся лицом, мгновенно вспомнил недавнюю свою с ним встречу на Самаркандской, тогдашнюю, совершенно безотчетную тревогу, после вкрадчивых, а затем мрачных слов Хоменко обретшую совершенно немыслимые, страшные, но вместе с тем вполне зримые основания… «Вот, — неприязненно буркнул Агапов, — статью твоим борзописцам отдал». Пропустив мимо ушей «борзописцев», Полторацкий спросил: «О чем?» — «Называется „Идея справедливости и идея свободы“. Речь о конечных целях социализма». Агапов замолчал и принялся обкусывать ногти, поверх очков испытующе-выжидательно взглядывая на Полторацкого. «Было у нас нечто подобное…» Агапов высокомерно усмехнулся: «Нечто подобное? Ах, нечто подобное! — повторил он, сдергивая очки и пристально, с близоруким прищуром всматриваясь в Полторацкого. — Эх, ты… редактор! Нечто подобное! Да я ночей не спал — думал… Чего же хотим мы в итоге, я думал, к чему стремимся, чего добиваемся… И писать сел, только когда понял… когда мне вот так, — протянул он перед собой раскрытую ладонь, — ясно стало!» — «Да ты успокойся… ты не кричи, я прочту непременно. Вернусь и прочту». — «Что значит — вернусь?» — «Я в Асхабад вечером еду». — «В Асхабад? Но там же… там же…» — «Потому и еду», — коротко сказал Полторацкий. «Понятно, — покивал головой Агапов. — Рабочих уговаривать?» Полторацкий поморщился: «Ты с некоторых пор сам не свой. Не уговаривать — объяснить, что новая кровь нас к конечным целям социализма нисколько не приблизит». — «Понятно… А напрасно… напрасно они там затеяли! Я ведь что сейчас в мастерских говорю, — раз власть ваша, рабочая, я говорю, то и несите все лишения достойно и ее ропщите…» — «Здорово ты придумал, — холодно произнес Полторацкий. — Спасибо тебе за это белая гвардия скажет. Ответь, — он спросил, — ты с Павлом Петровичем Цингером знаком?» Немедля и с вызовом отвечал ему Агапов, что знаком. «Павел Петрович — умница, с ним и потолковать приятно», — добавил он, вытащил из кармана платок и вытер им воспаленные глаза. Полторацкий ссутулил плечи, сказал устало: «Павел Петрович — враг… Он в заговоре против Советской власти». Агапов схватил его за руку. «Постой, — забормотал он, — какой заговор? Постой, не уходи… Откуда ты знаешь? Тебе Хоменко сказал?» Полторацкий увидел багровые пятна, выступавшие на тонкой, жалкой шее Агапова, повернулся и быстро двинулся по коридору, стремясь скорей дойти до двери, за которой слышались чьи-то голоса, открыть и сразу захлопнуть ее за собой.

Двенадцатого июля, около полуночи, Полторацкий появился на перроне ташкентского вокзала и, сказав пришедшему вместе с ним Дмитрию Александровичу Ковшину: «Еще минут двадцать ждать», стал неспеша прохаживаться вдоль состава. Дмитрий Александрович, худенький, маленький, седобородый, имел вид настоящего странника: длинное одеяние спускалось почти до самых его пят, за спиной висела котомка, в правой руке была палка с набалдашником, изображавшим благородную собачью голову. Палку вручил ему Савваитов, прочувственно молвив при этом, что многие дороги прошел он с ней. Ковшину оказалась она явно велика и в его руках напоминала посох, что, впрочем, вполне отвечало настроению души и направлению мыслей Дмитрия Александровича, торжественно ощущавшего огромность пространств, которые ему предстояло преодолеть. С шипением вырывались из трубы паровоза клубы белесого плотного дыма, быстро всплывали к агатово-черному небу и там, в темной выси, растекались и исчезали неведомо куда. Что-то еще лязгало и натужно вздыхало, словно томясь предчувствием дальнего пути, Ковшин же всякий раз вскидывал голову и хмурился. (Он тоже направлялся в Асхабад, где рассчитывал свести знакомство с живущими там последователями основателя новой мировой религии и проповедника всеобщего религиозного братства Беха. Обо всем этом толковал Ковшин по дороге на вокзал, перебивая свою речь извинениями за доставленное уважаемому Павлу Герасимовичу беспокойство. «Ох, Дмитрий Александрович, — отвечал ему Полторацкий, — напрасно вы со мной связались. Надо бы переждать вам, пока события эти не утихнут». На это Дмитрий Александрович говорил, что не в том он возрасте, чтобы позволять себе терять время.)

Громко стуча сапогами, проходил мимо машинист, но, Полторацкого заметив, остановился, протянул руку и спросил: «С нами?» В слабом свете редких фонарей видно было его лицо, усатое и хмурое. «С вами. Уголек есть?» — «До Самарканда наскребем. А оттуда, ежели не разживемся, то и на рыбке пойдем. Сушеная-то рыбка в топке хорошо горит, трешшит! Ты далече?» — «В Асхабад». — «Понятно… Чего там — мятеж?» — «Да, похоже на то». — «Понятно… А ребята бают, они по всей линии уже отбили, что власть трогать не будут, только коммунистов поскидают». — «Я знаю», — Полторацкий сказал. «Чего ж ты к ним прешься? Народ раздраженный… Убьют». — «Так сразу и убьют?» — «Очень даже просто», — проговорил машинист и, стуча сапогами, отправился к паровозу.

Пора и нам, вздохнул Полторацкий и, подойдя к Ковшину, задумчиво взиравшему на зачастившие белесые клубы, сказал:

— Идите в вагон, Дмитрий Александрович… в последний. Я сейчас.

Пора, пора… Ударит колокол, надтреснутым своим голосом благословляя путников, протяжным гудком откликнется ему паровоз, и крепкими путами обовьют сердце два эти звука, и то ли тревогой, то ли радостью стеснят его. Пора, пора… Двинется навстречу земля, и горы поплывут мимо, древние горы с блестящими пятнами снега, залегшего в розовато-коричневых, глубоких складках, и бурыми водами прошумит внизу неспокойная река, и швырнет горячим песком злая пустыня. Обожжет лицо знойный воздух, солнце, похожее на раскаленный добела металлический диск, затмит в глазах свет, день угаснет медленно и трудно и тотчас перейдет в душную ночь с низким черным небом, почти в самом центре которого появится в полночь голубоватая, сулящая мир, покой и отдохновение Вега. Пора, пора! Он оглянулся поспешно — словно услышал, что кто-то его окликнул. Прекрасно знал, кого именно хотел увидеть в этот час, вернее, в эти последние перед отъездом минуты. И ждал — со щемящим чувством ждал и безрассудно надеялся, сознавая, что возможностей проведать о том, что он срочно отправился в Асхабад, было у нее ничтожно мало. Собственно, только и могла — зайти к Николаю Евграфовичу и от него услышать, что уехали…