Хотя уже было около полудня и солнце палило, я сразу же отправилась в поле, горя желанием поскорее увидеть, как продвинулись без меня дела. Когда я оказалась на месте, меня охватил восторг! Негры уже пахали хлопковое поле! Издалека я увидела упряжку быков, тянувших плуг. Вспаханная земля лежала огромной черной заплатой на фоне зелени. Я смотрела на протянувшиеся по полю борозды; я чувствовала запах сырой плодородной земли, повернувшей свое черное лицо к небу, и я догадалась, как, должно быть, пришлось Шему неустанно подгонять работников, чтобы успеть все подготовить к пахоте. "Безусловно, – сказала я себе, – на него можно положиться – и тут мне лучше не вмешиваться"; так что, постояв там немного, я повернула обратно к дому.

В доме же такого усердия не наблюдалось. Маум Люси, как сразу стало ясно, запустила кухню до прежнего безобразия, и я некоторое время провела там, выговаривая ей за неряшество и небрежность, пока она начинала заново приводить свое хозяйство в порядок. Проходя по комнатам первого этажа, я отметила, что повсюду были недоделки, и Марго наблюдала за мной тоже настороженно, заметив в моих манерах что-то новое. Я принимала на себя полное управление всеми делами, что было просто необходимо, Я понимала, сколько дополнительных хлопот теперь свалится на мои плечи, так как теперь и одна деталь не должна оставаться вне моего внимания, но меня не мучили опасения. Наоборот, новая ответственность только придавала мне сил, как и мысль о том, что, хотя многое требуется сделать, теперь на все это есть достаточно средств. Я уже твердо верила в успех – уже видела, как Семь Очагов обретают былое величие, видела эти обильные урожаи, прекрасных лошадей в конюшнях, множество кур, свиней и коров на скотном дворе, огромные мешки хлопка, отправляющиеся на пароходах в Саванну, груженные рисом лодки, плывущие вниз по реке.

И думая об этом, я не переставала помнить о том, что в этих планах, рожденных моими усилиями, фигура моего мужа никак не проявлялась; подсознательно я уже выбросила его из своей жизни.

Мои планы на будущее и поддерживали меня все последующие дни, они придавали работе радость, заполняя часы и отгоняя прочь тоскливую монотонность. Теперь я не сидела сложа руки ни секунды. Казалось, энергия била из меня ключом, причем неистощимым. Дни складывались в недели, и февральские холода уступили дорогу мягкому мартовскому солнцу, а я не знала покоя – да и как можно было? Ведь теперь, когда хлопковое поле было вспахано и засеяно, негры занялись рисовыми топями, наполняли каналы, возводили дамбы, сооружали шлюзы для регулировки уровня воды.

Часто, наблюдая за работой, я поражалась, с какой легкостью успевает Шем уследить за всем разом. С каждым днем мое уважение к нему росло. Я видела, что это был умный и способный человек, и только происхождение и цвет кожи обрекли его на черную работу. Он обращался с другими неграми, многие из которых были старше его, с отеческой мудростью. Даже Джон Итон, самый беспокойный из всех, слушался Шема, как норовистый жеребец слушается опытной руки.

Их так часто одолевали болезни, что в конце концов скорее от отчаяния, чем из сострадания, я устроила в одной из пустующих хижин лазарет, куда, если они серьезно заболевали, их помещали. Это доставило мне еще забот, поскольку каждый работник был нужен на полях, и мне пришлось осваивать много незнакомых дел.

Работая в больничной хижине, я приходила проведать малышей, которые, пока родители усиленно трудились в поле, оставались под присмотром Тиб, девочки с печальными глазами лет двенадцати или тринадцати, чьи костлявые плечики казались такими хрупкими, что едва выдерживали вес малышей, с которыми ей приходилось возиться. Иногда, проходя мимо нее, когда она одиноко сидела на поляне с проворным малышом на руках, я останавливалась поболтать с ней, но, кроме "да, мэм" или "нет, мэм", она ничего не отвечала; и я проходила мимо, унося в памяти безнадежность ее сморщенного личика и грустных глаз.

Но я не забывала о ней, и однажды вечером, когда Шем пришел ко мне с докладом о выполненной за день работе, я заговорила с ним об этом ребенке. Теперь он должен был по очереди оставлять с детьми женщин (сказала я ему), а Тиб освободить от этой обязанности. Я собиралась использовать ее для легкой работы в доме. Тиб научили чистить серебро и накрывать на стол, и я велела Марго сшить ей несколько простых темных платьев. Потом уже у меня возникла идея обучать ее в классной после занятий с Рупертом; и вслед за тем я вспомнила о детишках Таун и об обязанности, возложенной на меня завещанием Лорели. Они тоже должны учиться. Поэтому однажды утром, возвращаясь с полей, я остановилась у домика для надсмотрщика поговорить об этом с Таун.

Я застала ее еще лежащей на постели, хотя было уже девять часов, – на постели, той самой, где лежал Руа, когда Сент перевязывал его рану. Когда я возникла в дверях, она села на кровати, потягиваясь и зевая.

– Да, мэм, – спросила она мягко, – вы хочите меня?

– Да. Я хочу поговорить о Леме и Вилли. Мягкое вопросительное выражение на ее лице сменилось холодной настороженностью:

– Да'м, а что такое?

Я коротко сказала ей о своем намерении учить их вместе с Тиб, и, пока я говорила, она сидела на краю постели, глядя на меня своими влажными глазами, свободно свесив руки – маленькие и красивой формы – перед собой. Когда я закончила, она спросила, по-прежнему мягко:

– А мистер Сент говорит, что это правильно – учить моих мальчиков?

Я сообщила ей, что не считаю необходимым советоваться с мистером Ле Грандом – теперь я решаю здесь такие вопросы; и когда она поняла, что я не шучу, то сказала (словно оказывая мне великую милость): "Не знаю причины, чтоб сказать "нет", – если вам так хочется. Я сказала, что в таком случае она должна каждое утро в десять часов присылать мальчиков в классную комнату а когда добавила, чтобы она следила за тем, чтобы они были аккуратно одеты, ее подбородок гордо вздернулся: "У меня дети чистые".

Надо признать, что обычно это было так. Я заметила, что в домике никогда ни пятнышка, ситцевые платья, обтягивающие ее чувственное тело, что так раздражало меня, всегда были свежими и накрахмаленными; но в тот момент, стоя посреди комнаты, я с удивлением обнаружила, что на этот раз все было иначе. В доме не убирались уже не один день – грязные вещи валялись на полу кучами, кровати не заправлены, даже постели нечистые, и сама Таун – нечесаная и в заношенном платье. Это было жилище женщины, лишившейся стимула и опустившей руки. Интересно, что вызвало такую перемену в ней.

Я опять взглянула на нее и обнаружила, что она смотрит на меня пристально и пронзительно. Я спросила, почему она не наведет в комнате порядок – все лучшее занятие, чем бездельничать, лежа на кровати; она улыбнулась какой-то загадочной улыбкой:

– Скоро 'десь станет чисто.

Я не выносила ее якобы покорной мягкости в голосе, так же как не выносила ее улыбки, но решила не показывать этой женщине, что она способна вызывать у меня досаду, и повернулась к выходу; но на полпути к двери я остановилась – мое внимание привлекла крошечная фигурка, грубо вылепленная из глины, но в которой я с гневом и изумлением узнала свою миниатюрную копию. Тот же узел волос, заколотый на шее, как у меня; даже крошечное платье было точно такое, как одно из тех, что я носила каждый день. И я увидела, что там и тут в маленькое тело воткнуты колючки.

Я тут же поняла, для чего, колдовские чары, которыми Таун надеялась извести меня. Первым моим желанием было схватить фигурку и разбить ее вдребезги. Но я взяла себя в руки и, по крайней мере внешне, спокойная вышла оттуда и направилась к дому. Но по дороге меня мучило негодование из-за того, что Лорели Ле Гранд обязала меня держать Таун на своей плантации. "Наверняка, – сказала я себе, – можно найти способ избавиться от нее"; потому что каждый раз при виде ее и ее мягкого тела с вызывающе поднятым бюстом подливалось масло в огонь, который никогда не переставал жечь меня, как только я вспоминала – да я и не забывала – о том, что тоже люблю Руа.