А ведь, подлец, не отступится! Сам руду найдёт, кокс, чугун сам выплавит и в сталь раскатает, но привезёт. Примерно так и тебе надо работать. Нет ничего невозможного! Иди спи… Думаю, что потянешь воз.

— Вы же ничего не спросили?

— Иди, я тебя и так вижу. Готовь слова к осени, когда вот тут будешь отчитываться за участок, коньяком уже никто поить не будет, если провалишь дело.

— Ну, спасибо за тёплый приём, до свиданья, — пожал руку Петрова и увидел на его лице пыхнувшую весельем улыбку.

— А может, в ресторан двинем, Семён? И я не прочь тряхнуть стариной, поужинаем, выпьем. А? Бабка моя на юге. Пошли

— Не-е… Мне же завтра вести колонну по зимнику. Нужно отдыхать.

— Ну, ну… Проверял я тебя, не клюёшь. Если бы согласился, грош тебе цена. В любом состоянии надо думать, прежде всего, о деле. Иди. Верю, что не от хитрости сказал. В гостиницу я звонил, место забронировано. Подъём в пять.

— Ясно, — Семён безалаберно улыбнулся на прощанье и вышел.

Сладко кружилась голова, и чесался язык.

Пять артельских КрАЗов доползли к последнему посёлку перед зимником. Вокруг клуба и конторы маленького рудника жмутся рубленные из бруса дома, магазин, столовая, а вокруг отшельного посёлочка на сотни километров горбятся белые сопки с промёрзшим за долгую зиму лесом.

Обычно пугаются такой жизни залётные командированные из больших городов, умиляются экзотикой, объедаются грибами и рыбой, а в душе тлеет ужас от скуки и оторванности от мира.

Они даже представить не могут, как местные жители обходятся без телевизоров и ванн, театров и прочих атрибутов цивилизации. Но работают люди и там. Спускаются в шахты, веселятся на праздниках, любят, ревнуют, рожают детей. Привычное дело…

На заправке говорливые бабёнки угостили крепким чаем, проводили с миром. Шоферы осмотрели машины, и с небольшими интервалами колонна ступила на долгий зимник.

Дорога в глубоком снегу пробита бульдозерами, через каждые тридцать-пятьдесят километров дежурные бараки. В них всю зиму бедуют два-три старателя. Рядом всегда готовый прийти на помощь трактор, в запасе сварочный агрегат, дизтопливо и масло.

Накатанная траншея дороги вихляет по заснеженной и безлюдной тайге через промёрзшие мари и ручьи, мимо присыпанных холодом останцев.

Эти каменные глыбы, размётанные по горбам сглаженных сопок колдовской силой далёкого прошлого, несуразно торчат развалами старинных крепостей над чахлыми лиственницами.

Семён едет в первой машине. Сухощавый и маленький, вертлявый Пётр не смолкает от самого Алдана. Трудно дать ему пятьдесят шесть лет — ни седины, ни морщин на гладком, ужимистом лице. Тёмные глаза молоды и беспечны, язык развязно скачет с одного на другое.

— Я, паря, уже двадцать лет на Севере кручу баранку, шестой год по артелям. Всё не могу бросить! Квартира в Ленинграде, жена, дети, внуки, а меня всё носит по этим местам. Войну в разведке прошёл — ни одной царапины. И ни одной аварии за всю жизнь. Везёт. На фронте кликуху дали — Счастливчик.

Бывало, приползём от немцев, целый день одежду штопаю, осколки, пули всю прошьют, а зацепить боятся. Пулемётчик в одной деревне на чердаке засел и смалит. Кинул я гранату в окошко, она ударилась о переплет и — нам в ноги! Опешили, вжались в стенку дома, а над головами уж архангелы поют.

Не взорвалась, курва! Редко, но случалось такое. Командир взвода разведки после этого всегда рядом меня держал. "Ты, — говорит, — видать, заговорённый от смерти, может, и нас за компанию обнесет". Не обнесло… Такие парни были. Погиб сразу весь взвод, а я опять остался. Чуть не рехнулся потом.

— Как погиб, на засаду напоролись?

— Да нет… Это уже на границе с Германией стряслось. Заняли мы первыми просторный блиндаж, бетонный, как дом под землёй, даже клозет был.

Бывший мой командир уже заворачивал дивизионной разведкой, а свадьбу решил сыграть в родном взводе. С радисткой одной долго дружил, красавица девка, его землячка, с Урала. Свадьба идет вовсю, аккордеон наяривает, а меня вынесло на воздух покурить.

Докуриваю "козью ножку", а они меня зовут оттуда: "Давай, Петро, заходи!" «Горько» кричат, а меня как кто держит за плечи, досмаливаю, не могу зайти.

Тут, как гвозданёт внутри! Меня волной укатило от дверей метров за пять. Понять ничего не могу, оглох. Сунулся в блиндаж… В глазах почернело. Мина замедленного действия. Прикупили, сволочи…

Да. Всё-таки, полегли в землю лучшие люди. А немало дерьма в тылу отсиделось. Те, что добровольцами не спешили идти, бронь искали да наших баб щупали.

— А за что тебя Фанфуриком кличут?

— Да то от фамилии, Фанфурин я. Не курю, не пью с того взрыва, отбило напрочь. Вкуса мяса не знаю с детства, как баптист. Поэтому ещё и молодые девчата заглядываются. Дело прошлое, люблю иногда побаловаться чайком покрепче.

Полкружки чая, бывало, нальёшь, туда для аромата вытрясешь одеколон — в любой мороз согреет! Вот так…

— Петров тоже был под бронью, да и не только он. Что же, все они приспособленцы? — припомнил Ковалёв.

— Не оспоряю, паря. Ну, к примеру, сейчас война. Кто кинется в военкомат? Люди, у которых совесть и боль в груди сидят. А гнильё щели будет искать, расползаться станет, справочками запасаться. Не убедишь ты меня, я на этих гавриков насмотрелся.

Брат мой старший тоже был под бронью, главным инженером завода, крепче брони и не бывает. В военкомате все пороги обил, ворошиловский стрелок, спешил в снайпера попасть… А вот и Старательский ключ! Спуск шестнадцать километров, если слабые нервы, закрой глаза. Эх-х! Не подведи, вороная!

Застонали тормоза. Скрипит машина, и надсадно воет дизель на пониженной скорости. Колея петляет меж валунов, толстых стволов деревьев и проваливается всё ниже и ниже в туманный и сумеречный распадок.

Взлетают белые куропатки, следы зайцев и соболей по обочинам, где-то высоко, над гольцами, неярко мерцает холодное солнце.

Через устье ключа вывалились на лёд большой реки и рванули на предельной скорости по ровной глади. Круто забирают вверх обросшие лесом сопки, обрываются к берегам скалы хаосом глыбастых завалов. Величественный и угрюмый пейзаж дикого безмолвия.

Разбегаются следы редкого зверья, и опять от поворота до поворота бьётся под колёсами широкая белая лента закованной в лёд и камень реки. Фанфурин притих, крутит головой, оглядываясь вокруг.

— Дело прошлое, шалею, как в Ленинграде! Такое же величие и простор. Талантливая природа. Наворотила такого, за всю жизнь не пересмотреть. А главное — покой, нет людской толчеи, до чего от неё устаю в городе, сил нет! Хоть и вырос там.

Куда-то все бегут, спешат, толкаются, ступить негде. А здесь вон бреди куда хочешь, всё для тебя обнажено, все дороги открыты. Просторная наша земля! На самолёте устаёшь сюда лететь. Это надо же было первопроходцам добраться до Камчатки!

Пешком, на лошадях, на судёнышках утлых, а шли, "описывали новую землицу, на карту ложили". Вот Аляску царизм сплавил американцам, а то бы Влас и туда по зимнику загнал с запчастями. Наверняка бы загнал! Что ему Берингов пролив, семечки…

А вот и красавица Ытымджа! Дальше по ней двинем. Рыбная и норовистая река. Летом бы сюда попасть, ох, люблю рыбалку!

Завернули в широкий приток, сплошь забитый белыми полушариями крупных валунов.

— Веришь, как увижу это валуньё под снегом, и сердце замрёт, дотами они мне кажутся. Вот стеганёт сейчас немецкий МГ очередью по стёклам, хоть в снег кидайся из кабины. Сдвинулось что-то в башке от войны, сколько лет прошло, а каждая клеточка на взводе, всё ещё стережёт от пуль.

Не приведи Бог ещё такой напасти! Во снах уже столько «языков» перетаскал, просыпаюсь в поту и усталости. Контузила наше поколение эта война, выбила покой до самой смерти, — КрАЗ сбавил скорость и запетлял между колпаками валунов. Брызнула из-под колёс вода.

— Дальше наледи полезут, — опять заговорил Пётр, — иной раз по самые фары в каше плаваем. Если стал — беда… Трос цепляешь по пояс в ледяной купели, только чаёк и спасает от простуды. И растереться есть чем, и внутри погреться.