Она поймала себя на мысли, что уже не считает его стариком, её влекло к нему, тянуло, как никогда… Она страшилась этого бабьего безумства, телесного и духовного влечения. Слушала во тьме его мерное дыхание, его стоны во сне… виделось ему что-то страшное, неведомое ей.
Тогда она сжималась в комочек в своём спальнике, мучаясь бессонницей, тревожно слушала шорохи, тиская рукоять пистолета в головах. Она была готова защищать его от зверя ли, от человека…
Жаркая плоть её разогревала спальник изнутри, она ворочалась, билась в этих тесных объятиях, изнемогала. Трогала себя всю руками… набухшие груди… жаждущее любви лоно…
Словно сам дьявол потешался над нею, возбуждал плоть, голову, сушил губы жаром неутолённым, толкал на грех тяжкий.
Тогда она вставала во тьме, чтобы не разбудить спящего, осторожно выходила к реке и погружалась в неё обнажённая, остужала до окоченения тело своё, мысли свои… Наспех вытиралась и ныряла опять в спальник, до боли жмуря глаза, принуждая себя уснуть.
По расчётам Дубровина, до Зеи оставался один день сплава. Они затаборились на ночлег невдалеке от воды, поужинали и готовились спать, когда к костру вышли из темноты двое молодцев.
Могутный посмотрел на них и сразу понял, угадал по осанке, по пронзительному мертвенному взгляду этих двоих и уверенности, что пришли они по их души…
Да они и не скрывали радости, признав сразу его по росту, по оперативным снимкам розыска из давних агентурных дел, а уж Недвигину — тем более. Один из них сразу же вынул пистолет и строго проговорил:
— Вы арестованы!
— Что ж поделаешь, — спокойно ответил Дубровин и ладил в кружки кипятку со своим отваром, — попейте таежного чайку, поговорим…
Они настороженно взяли кружки, нехотя отхлебнули и скривились, старший приказал:
— Собирайтесь, тут недалеко лесовозная дорога, там наша машина, неделю дожидаемся вас. Поедем в Зею, там персональный самолёт. Где остальные? Где Гусев?
— Ох, и долгий разговор, паря, — сухо ответил Дубровин и печально вздохнул, оглядывая с ног до головы стоящих.
— Аркадий, надень ему наручники, — сказал старший.
Недвигина громко зарыдала и скрылась в палатке. Заломив тяжёлые руки старика за спину, пришлый громко сопел, силясь обхватить браслетами ширококостные запястья Маркелыча.
Это ему удалось с большим трудом. Холодное железо больно давило, намертво, словно собачьей хваткой взрезало кожу.
— Вер-ра-а! — глухо прохрипел Дубровин. — Вот и всё… Прав был Каппель и его полк! Продадут нас с торгов, как скотину… Боже! Неужто всё…
Пришлые рылись в их вещах, нашли в рюкзаке мешочек с золотыми монетами и радостно сунулись к огню, перебирая их и считая.
Маркелыч сумрачно глядел на их добротные кожаные плащи, средь жаркого лета одетые, на их пустые бегающие глаза и сразу понял, что не местные это оперы… из самой Москвы посланы.
Уловил, как алчно переглянулись они, сговорились глазами над золотом, и стало ему тошно… тяжко, муторно от их прикосновения к нему… к золоту.
Он напряг руки, силясь разорвать цепочку наручников за спиной, но они щелкнули зубчиками и ещё глубже въелись в кости, пронзив мучительной болью…
Недвигина всхлипнула и посмотрела остановившимися, расширенными глазами на людей у костра через отвёрнутый вход палатки. В голову ударил жар, обжёг щёки, чувства и мысли метались, как пойманные в клетку дикие птицы. Отвороты палатки были алыми от огня, пугающе струились и ворожили…
Она видела сутулую спину Дубровина, никелевые челюсти наручников на его кистях… в один миг поняла, что не его теряет сейчас, а что-то большее… своё, переданное им ей навсегда, сокровенное и могучее…
Она всё тонко слышала… как шумит река, хруст ветвей в тайге под копытами сохатых, тяжкий вздох медведицы на далёкой сопке и как чмокает, сосёт её детеныш молоко, слышала всплеск рыб на перекате, тревожный гул воды.
Чувства обострились в ней, она первобытно-жадно втягивала ноздрями дым костра, запахи тайги и цветов, прель речного берега, скривилась от духа чужого мужского пота, отдающего чесноком и дорогим одеколоном… она видела всё с высоты птичьего полёта, а сердце грохотало в груди, холодели руки и мозг…
Внезапно пришло спокойствие, опять почуяла ту силу, животворно вливающуюся в её кровь…
Когда чужаки переглянулись алчно над золотом, она тоже перехватила и поняла их взгляды и скривилась от брезгливости, от их алчности.
Такие взгляды она помнила по работе в Кремлёвке, когда номенклатурные пациенты лапали её, зазывали в массажную, в сауну, на правительственные дачи… Для них она была вещью, рабой без роду и племени.
Вся недолгая жизнь мигом пролетела перед её взором, и она поняла вдруг отчётливо, ясно, что не хочется опять туда, в ту жизнь.
Дубровин дал ей право быть собой, испытывать радость, страх и боль, разбудил в ней совесть, человеческие муки и ещё нечто такое, в чём она сама себе боялась признаться… этому пока не было названия…
Она скорбно вздохнула, ей стало жаль этих натасканных ублюдков, пришедших за ними, не желающих знать, что в ней творится, недооценивших её, женщину, узнавших её по анкете… даже в мыслях не допускающих сопротивления с её стороны… самоуверенных в своей силе и ловкости жить…
Она спокойно вынула из спальника тяжёлый пистолет, уверенно сняла предохранитель и поцеловала холодный ствол… Женский палец мягко нажал спуск…
Маркелыч вздрогнул и отшатнулся в сторону. Из палатки громыхал пистолет Стечкина, пока не вышла обойма…
Пришлые надломились и рухнули, сраженные наповал… это он сразу понял. Вера появилась спокойная, сжимая обеими руками оружие и вытирая о своё плечо слезы. Деловито промолвила:
— Где ключи от наручников, у кого?
— Вон… у кучерявого. Ты где стрелять-то так выучилась?
— В палатке, — жёстко усмехнулась она, обшарила карманы убитого, нашла ключи и освободила руки Маркелыча. Наручники с остервенением кинула далеко в реку. — Вот и всё… Дубровин… теперь и я повязана кровью с тобой, с золотом… Плохо, если их много там у машины. Что будем делать?
— Партизанить! — Он обыскал убитых, прочел документы при свете костра и тревожно проговорил: — Да-а-а… серьезно за нас взялись… Это не милиция, не КГБ… Это волки из той стаи, которая вцепилась в горло России…
Под плащами у убитых оказались короткие автоматы нерусского производства. Оружие, запасные обоймы и четыре лимонки старик забрал. Перевязав штанины у ступней убитых, он набил в брюки и за пазухи тяжёлых голышей, утопил их с переката в глубоком улове реки.
Документы бросил в костёр. Тут же свернули табор, избавились от палатки и лодки, и почти налегке двинулись вдоль берега. Скоро вышли на пересекающую сосняк лесовозную дорогу.
Особым зрением таёжника Дубровин увидел ночью стоящую на обочине машину. Осторожно подкрался к ней, заглянул внутрь.
— Кажись, никого, я так и думал, когда ключи у одного в кармане сыскал. Поехали, девка… скорей от этого места, — он уверенно завёл «уазик». Вера села рядом, бросив на заднее сиденье рюкзак со звякнувшим оружием, а сверху положила туго замотанную в брезент булатную шашку Дубровина, с которой он так и не пожелал расстаться.
— Хорошая машина, ходкая, — довольно проговорил он.
— Когда вы научились водить… в вашем возрасте…
— Я — русский офицер!
— Я тоже могу водить, у меня в Москве своя машина. Была, — она тяжело вздохнула. — Когда устанете, я пересяду за руль.
— Ты не переживай, — успокаивающе прогудел Дубровин. — Не кайся в их смерти, нам ишшо не такое придётся повидать. Я так думаю, что про этих волков знает мало народу, даже машина у них не милицейская, а взята с производства у геологов… на дверце снаружи эмблема-крылышки.
Пара дней у нас ещё есть в запасе, а потом начнётся кутерьма, как в Москве хватятся их… Там тоже головы есть, перекрыли все реки, все мои привычки изучили… в волчарне. Но и мы не дураки. Не падай духом!