Хариус клевал плохо даже на ручейника. На перекате вытащил из-под камней пару небольших ленков и устроил пир. Уха, свежая рыба и густой чай продержали у костра до обеда.

По-летнему жаркое солнце разогнало туман, запарило, как перед грозой. Побрёл назад к зимовью, Пришёл поздно ночью, притащил рюкзак попутно добытой рыбы. Клевало под вечер хорошо. Солнце обмануло хариуса, и они запрыгали, запловились, жадно хватая насадку.

Полная неделя ушла на заготовку рыбы, ягоды и ремонт избушки. Полностью перебрал печь, замазал все дыры, зашпаклевал мхом щели в пазах меж брёвен. За это время изба подсохла, посветлела.

Отремонтированной наспех перед отлётом старенькой бензопилой навалил сушняка и заготовил дров на всю зиму, Срубил маленькую баньку с комельком из дикого камня. Вместо котла замуровал ведёрную кастрюлю, прихваченную случайно, как тару под патроны в хозяйственном магазине.

В избушке накрыл стол новой клеёнкой, повесил над нарами цветастого ситца коврик, всё лишнее убрал на лабаз за баней. Стало по-домашнему уютно и тепло.

По вечерам пел песни приёмник ВЭФ с лопнувшим и перевязанным проволокой корпусом. Трещала свеча, высвечивая на коврике вырезанные из журналов картинки.

Управившись с хозяйственными делами, занялся заготовкой приманки. Это дело — очень ответственное и серьёзное. Соболь — он не дурак, что попало не ест, особенно в начале зимы, когда ещё сыт и много дичи.

Любимая его поедуха — рябчик. Вот и приходилось искать и немного проредить выводки по ягодникам. Тушки аккуратно разрезаются около хвоста, извлекается мясо, а шкурка с лапками, головой и крыльями снимается, сворачивается вместе с внутренностями и укладывается в целлофановый мешок.

Повисев в тепле, приманка закисает и наполняет избушку сладковатым ягодным духом — поспела. Можно её и на лабаз. Рябчик — птица вкусная и сытная. Уходя на весь день, кладёшь в карман пару варёных рябцов и на ходу, как краюху хлеба, съедаешь и запиваешь чаем из термоса.

Незаменимая пища при ходовой охоте по соболю с собаками. А из шкурки набиваешь пахучее чучело и подвешиваешь зимой над капканом. Соблазн слишком велик для такого дерзкого и злого дикаря, как соболь…

Оказалось, что в реке пропасть налимов. Расставил закидушки на живца и потроха, и скоро яма у зимовья до половины заполнилась рыбой. Неповоротливые белобрюхие и толстые налимы особенно хороши в ухе, заправленной их жирной печёнкой — максой.

Отъедался, набирался сил перед наступающим хлопотным сезоном. Намочил бочонок брусники, набрал и пересыпал сахаром ведро голубицы. Натряс мешок кедровых шишек, стланика, насушил много связок последних, уже кое-где тронутых заморозками грибов.

А на праздники — наловил и сделал особого засола самую изысканную и любимую утеху — хариуса. С перчиком, лавровым листом, дольками чеснока, под тяжёлым гнётом он пустил жирный коричневей сок.

Не пробовал в жизни рыбы вкуснее малосольного хариуса! Снимешь чулочком с него от головы кожу с чешуёй, и тает во рту солоноватая, пряная мякоть, хочется ещё и ещё… и не можешь наесться…

Куда там до этой сласти всякой черно-красной икре, балыкам, и прочим рыбным деликатесами. Нет близкого по вкусу и силе, чтобы сравнить и, поставить рядом.

Снег принесли гуси. Они табунами потекли над рекой, падая на далёкие мари в верховьях реки, вновь взлетали и волнами клубились у перевала. Низкие тяжелые тучи укрыли гольцы, упали на лес.

Сначала брызнуло снежной крупой, потом медленно поплыли белые снеговые хлопья. Снег валил два дня с небольшими перерывами. В эти просветы откуда-то срывались утки и гуси, на недосягаемой высоте торопливо мельтешили крыльями над белой землей.

Вода в реке потемнела, понесла зелёные комья снега и шуги. Перекаты перемалывали жерновами валунов снежную кашу и забивали ею тихие плёсы…

Никогда в жизни я так сладко не спал, как под этот тихий снегопад. Сны приходили уже здешние, перестал тревожно вскакивать, искать одежду, слышать гудки водовозок, приехавших за мной с буровой.

Производство и вся суматошная жизнь отошли куда-то далеко-далеко, как в детство. Снились уже два пойманных на живца тайменя, которые выворачивались и звенели миллиметровой леской, прежде чем умаяться и подойти на выстрел.

Всякий раз они срывались, бешено колотилось сердце, и такая досада била дрожью, что хоть плачь. Снился белогрудый и свирепый Махно, гоняющий глухариный выводок, слышалось хлопанье тяжёлых крыльев, квохтанье копалух, и дёргались ноги в тесном, спальнике, гоняясь за улетающими птицами.

А то и совсем детские сны являлись, будто лечу над вершинами деревьев, оглядываюсь кругом, и такой простор, такая бесконечность земли подо мной, что неохота просыпаться.

Снился первый соболиный след на белой пороше и тяжёлый, глыбастый сохатый, на которого наткнулся при сборе ягоды, но не вытащила рука из патронташа жакан.

К рассвету вторых суток снег перестал кружиться за окном. Я выждал день, по первоснежью редко кто бродит и оставляет следы. Затаилось зверьё, привыкая, зябко поджимая лапы от холода. Зима…

Собрался на разведку. Охотиться на соболя ещё рано, мех пока не выходной. Но уже можно было, даже нужно изучить места его переходов, заранее разложить приманку, прикормить зверьков, сделать несколько плашек на белку или просто поохотиться на боровую дичь.

По небу плыли рваные клочья серых туч, сквозь них плескалось призрачное холодное солнце. Пуховый снег резал глаза свежестью и чистотой. По стволам деревьев ползала стая кукш, или, как их ещё называют, рондж, сорили корой, перепархивали, сновали над самой головой.

Махно истосковался от безделья, носился, тыкал носом в птичьи следы, повизгивал от нетерпения и любопытства. Его влажный нос ходил ходуном, втягивал в себя запахи залитого, сонной тишиной леса, искал желанный и волнующий дух затаившейся дичи.

В ельнике, нахохлившись, сбились кучей кедровки. Кончался октябрь. Морозы подступили, подсыпало ещё снежку, и стала река. От избушки к ней темнела тропинка, оканчивающаяся тёмной точкой проруби. Там я набираю воду.

Почти неделю ладил широкие охотничьи лыжи из привезённых с собой еловых дранок. Лыжи получились великолепные, настоящее произведение искусства, так мне показалось, по крайней мере.

Носы полого и остро загнуты, снизу подклеил их выклянченными за солидную долю спирта у знакомых эвенков камусами. Широкие и мягкие ремни из кислины. Не вытерпел — прошелся на них вокруг избушки. Лыжи упруго отдавали в ногу, почти не проваливались хорошо скользили вперёд, а ворсинки камуса не давали осклизаться на подъёмах. Обмёл с них налипший снег и поставил рядом с банькой. Завтра можно идти за соболем.

Перед таким праздником попарился, долго отдыхал потом на нарах в избушке, прихлёбывая холодный брусничный морс, вытирая со лба пот. Перегретое тело сладко парило, кости превратились в гибкие хрящи, проваливались по раскалённому горлу снежки терпкого и сладкого напитка.

Казалось, что прожил в этой избе долго, всё знакомо и привычно, доступно лежит под рукой. Махно встал от печки, насторожил уши, копнул в углу пол. Скособочил голову, прислушиваясь, и взялся азартно скрести лапами землю. Наверное, услышал мышь, любит их ловить, чует и находит

даже под снегом. Я сполз с нар, подошел к нему. Мышь не крот: подозрительно было, что он ищет её там. Надавил ногой под его носом и ощутил пружинящую отдачу. Принёс топор, ударил несколько раз — лезвие провалилось через трухлявое дерево и пустоту.

Отогнав собаку, расширил раскоп, опустил свечку в отверстие. Открылся маленький погребок, закреплённый тесовыми плахами. На дне аккуратно сложены темный от времени лоток, два кайла, ржавое ведро и что-то, завёрнутое в истлевшее тряпьё.

Снял крышку погреба и выложил находки на стол. Прелое тряпьё расползлось на густо смазанной дегтем японской винтовке-арисаке. С трудом открыл затвор, хищно выглянули из магазина позеленевшие от времени патроны. Открыл дверь избушки и надавил спуск.