Но дело Уркарта, после его отъезда из Москвы в Лондон, как-то заглохло. Никаких переговоров в Лондоне он не вел, явно уклоняясь от принятия предлагаемых ему условий.
Я присутствовал на одном заседании СТО, где должен был разбираться связанный с моей деятельностью вопрос о смешанных обществах. До начала заседания шли частные разговоры между присутствующими. Ленин, как обычно, обложенный открытыми книгами, перебрасывался отдельными замечаниями с Рыковым, Томским, Шейнманом и другими. Тут же был и Моисей Фрумкин, заместитель Красина во Внешторге, человек с острыми, бегающими глазками, подстриженной бородкой, черными волосами и, как всегда, в косоворотке. Умная усмешка появилась на его лице, когда он услышал, как Ленин спросил, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в частности:
- Что стало, собственно, с Уркартом? От него ни слуху ни духу. А он ведь наговорил нам здесь столько любезностей, что, казалось, он вот-вот подаст заявление о вступлении в коммунистическую партию! Раздался насмешливый голос Фрумкина.
- Знаете, Владимир Ильич, я вам по этому поводу расскажу еврейский анекдот, пока не началось заседание. Одна еврейка, муж которой уехал и долго не возвращался, сильно горевала и, по совету друзей, обратилась к раввину с вопросом: когда вернется ее муж? По обычаю, ее не пустили лично к самому раввину, а свою записку с изложением вопроса и с приложением пятидесяти копеек она передала служителю, который вынес ей ответ:«Муж вернется через две недели, иди домой и готовься к его приезду». Прошло и две недели, и четыре недели, а мужа все нет. Жена вновь отправляется к раввину, опять платит пятьдесят копеек и снова получает тот же ответ:«Через две недели муж вернется». Но когда прошел и месяц, и два, а мужа нет как нет, возмущенная жена потребовала личного свидания с раввином. Тот поговорил с ней и дал ей окончательный ответ:Твой муж к тебе не вернется». Выйдя от раввина, женщина набросилась на служителя с упреками. «Я тебя не обманывал, - сказал тот, - я давал тебе те ответы, какие я получал от раввина». - «Но почему же он раньше говорил, что муж вернется?». - «Но ведь раньше-то он тебя не видел!» - Так вот, Владимир Ильич, - продолжал Фрумкин, - вы понимаете… Уркарт нас раньше тожее не видел. Он никогда не вернется.
Раздался взрыв хохота. Ленин смеялся вместе со всеми, но потом уткнулся в книгу, ничего не сказав. Видно было, что, в связи с шуткой, он о чем-то вдруг серьезно задумался. Она, кажется, произвела на него более сильное впечатление, чем того хотел сам Фрумкин.
Уркарт уехал из Москвы, не подписав договора. Решено было, что дальнейшие переговоры он будет вести через советского представителя в Лондоне - Красина. У Красина с Уркартом отношения установились совсем не те, что у Ленина. Красин часто встречался с Уркартом - притом не только на деловой почве - и был близок со всей его семьей. Семья Красина часто проводила викенд в имении у Уркарта, который очень заботился о детях Красина. Конечно, в Москве, где за каждым шагом Красина зорко следили, это ставилось ему в вину его противниками из Наркоминдела и ГПУ.
Биржевой ажиотаж вокруг уркартовских акций и личная близость между Красиным и Уркартом вызвали распространившиеся по Лондону слухи, будто и русские-большевики сумели нажиться на колебаниях бумаг. Относительно Красина я могу категорически утверждать, что это совершенно не соответствует действительности.
После перерывов и осложнений Уркарт и Красин подписали концессионный договор 9-го сентября 1922 года. Красин при этом заявил Уркарту, что окончательная санкция должна быть дана из Москвы, в особенности в связи с вопросом о рабочем контроле и о распространении законов о труде на эту концессию. Нет сомнения, конечно, что еще до подписания договора Красин получил соответствующие указания от Ленина и что эту оговорку он сделал по требованию Москвы.
Но тут в область этого экономического вопроса ворвались большие политические события. Осенью 1922 года была созвана международная Лозаннская конференция для урегулирования всех проблем, связанных с Турцией. Хотя вопрос о Турции, о Черном море и Дарданеллах представлял всегда очень большой интерес для России, советского правительства в Лозанну не пригласили. Это обстоятельство сильно испортило отношения Москвы с Лондоном. Совет Народных Комиссаров принял поэтому 5-го октября постановление: в связи с недружелюбным актом английского правительства, концессионный договор с Лесли Уркартом отклонить. Тем навсегда и закончились переговоры об этой столь нашумевшей концессии.
Для Ленина и в этом деле большую роль играла его общая оценка международного положения с точки зрения перспектив европейской революции. Вопрос о том, как далеко советское правительство может идти в своей политике НЭП'а и до каких пределов оно должно делать уступки иностранному капиталу, разрешался Лениным в зависимости от оценки революционной ситуации за границей. Когда, бывало, вспышки революционного огня казались сигналами начинающихся больших массовых движений, уступки капитализму - и внутри страны, и в особенности за границей - казались излишними и даже вредными. Когда же, наоборот, революционные движения терпели поражение, и Ленину представлялось, что еще на некоторый, быть может, долгий период придется иметь дело с «капиталистическим окружением», он соглашался идти на компромисс и налаживать те или иные формы сожительства с буржуазным миром. Этими соображениями и объяснялись колебания Ленина по отношению к концессии Уркарта.
* * *
В наших попытках привлечь иностранный капитал в Советскую Россию, мы вошли также в контакт с нашумевшим тогда в Европе и в Америке Иваром Крейгером, шведским промышленником, спичечным королем, покончившим впоследствии самоубийством, когда начали разоблачаться его уголовные похождения. Как-то раз, во время моего пребывания в Париже, Красин заявил мне, что на следующий день - в роскошном ресторане Ларю - состоится завтрак, на котором будет присутствовать Ивар Крейгер и его ближайший друг, русский эмигрант, петербургский банкир Л. Красин просил меня присутствовать на этом завтраке. Явиться должен был также и Христиан Раковский, который к тому времени был уже послом в Лондоне, в то время как Красин был переведен на посольский пост в Париж. Цель Крейгера была уже известна- получить монополию на производство спичек в Советской России, за что Крейгер предлагал устроить заем советскому правительству в пятьдесят миллионов долларов. Так как в связи со спичечной монополией стоял также и вопрос о вывозе из России спичечной соломки Для спичечных фабрик других стран, и так как это непосредственно соприкасалось с экспортом леса, то Красин считал полезным мое присутствие. С другой стороны, мне было известно, что и Крейгер, по рекомендации шведского лесопромышленного синдиката, выразил желание повидать меня; он просил передать мне его приглашение встретиться с ним за полчаса до завтрака. Я явился в назначенное время. Но прежде чем я был введен в его бюро, мне было указано на то, что если Крейгер вынет ключи из кармана и начнет ими играть, это будет означать, что беседа закончена и что мне не следует пытаться продолжать ее. Между прочим, и у Красина была аналогичная привычка: когда беседа переставала его интересовать, он снимал кольцо и начинал играть им, и это означало, что посетителю пора удалиться. Я вошел к Крейгеру и увидел перед собой высокого, стройного, круглолицего скандинавца, с розовыми щеками, глубоко сидящими, испытующими голубыми глазами, высоким лбом и начинающейся лысиной. Держался он мягко, любезно; голос у него был низкий и тихий. Он начал говорить о том, что у русского крестьянина нет сейчас спичек и что это, в частности, одна из причин его ненависти к власти. Если организация спичечной промышленности будет поручена ему, Крейгеру, то снабжение спичками будет поставлено на должную высоту, - и советская власть сделается более популярной. Крейгер предложил мне папиросу. Я вынул из кармана зажигалку и зажег папиросу. Спичечный король улыбнулся и сказал: