Странновато, право же – словно христианский мученик с орудием своего мученичества в руках.

Капище было разрушено, на его месте – возведена первая в этих краях церковь. А рядом встала княжеская крепость, принявшая имя князя, секирой проповедовавшего жителям Медвежьего Угла – это не обозначение, а название поселения, стоявшего в языческие времена на месте будущего Ярославля – новую веру.

Волхвы бежали или были казнены. Уж не знаю, произносил ли и впрямь перед их казнью сын крестителя те речи, которые вложил в его уста чернец-летописец – о всеведении божьем, о бессилии человеческого разума.

Мол, и голод, и мор, и засуха – всё это посылает за грехи людям христианский бог, а смертным человекам нечего даже и пытаться что-то изменить – только терпеть и смиряться.

Гораздо подробнее описаны события, вошедшие в летопись под 1071 годом. Там два волхва от Ярославля (не иначе, от того же Велесова капища) пошли по погостам (так тогда обозначали не кладбища, а центры округ, укреплённые поселения) во время очередного голода.

«Мы знаем, – говорили они, – кто обилье держит!» Обилье здесь – то же «гобино». К волхвам, пришедшим в «погосты», сама «старая чадь» приводила своих «жён, сестёр и матерей». И волхвы, по выражению летописца, «в мечте» (как сказали бы сейчас, «в изменённом состоянии сознания») прорезали женщинам «за плечами», вынимая то мёд, то жито, то рыбу.

Так они прошли по всему огромному краю, от Ярославля до Белоозера. По пути к ним присоединялись огромные толпы народа – летописец называет число в три сотни человек, конечно, условное, но дающее представление о масштабах выступления язычников.

В эти же годы Киево-Печерский патерик сообщает о гибели в Ростове от рук «невегласей»-язычников епископа Леонтия.

Впоследствии появилось и житие епископа – написанное по заказу Андрея Боголюбского через сто лет после жизни будущего святого, оно изображает его победителем в борьбе с язычниками, но этому можно давать столько же веры, как и факту назначения Леонтия епископом в Ростов непосредственно из Константинополя, минуя ненавистный Андрею Киев.

Из Киева же Леонтий пришёл в Ростов, о чём в житии умалчивается, вместо этого доверчивому читателю рассказывают об отроке, родившемся и выросшем в Царьграде, при этом хорошо знавшем русский и… мерянский языки.

Сильно подозреваю, читатель, что успехи Леонтия в борьбе с «неверием», описанные автором жития, в отношении исторической действительности стоят на той же доске, что и цареградский мальчишка, невесть где изучивший язык полудикого племени из лесов и болот Поволжья.

Скорее всего Леонтий пал жертвой именно приверженцев двух волхвов. Предшественники Леонтия, Федор и Иларион, были изгнаны из Ростова. Помогавшие Добрыне и Путяте обращать в заморскую веру новгородцев жители Ростова отнюдь не торопились сами отказываться от старых Богов – Каменное изваяние Велеса в Ростове будет низвергнуто в следующем, XII столетии, неким Авраамием.

Однако в Белоозере волхвы столкнулись с дружиной воеводы Святослава Ярославича, Яня Вышатича – кстати, прямого потомка Добрыни Хазарина. Толпа общинников не в одну сотню оказалась бессильной перед несколькими десятками профессиональных воинов.

Единственной жертвой отряда киевского воеводы оказался… походный поп. Обозлённый Янь потребовал от белоозерцев, назвав их «смердами своего князя», выдачи волхвов, угрожая в противном случае остаться у них «в гостях» вместе с дружиной.

Судя по всему, угроза годового соседства с буйными молодцами Вышатича всерьёз перепугала белоозерцев. Волхвов они выдали, а остатки рассеянных воинами княжеского воеводы повстанцев, видимо, не смогли защитить своих вождей.

Из последующего рассказа о допросе волхвов Вышатичем сделано много самых невероятных выводов – так, найдя сходство между якобы поведанным волхвами «мифом» о сотворении человека богом и сатаной (!!!) и позднейшими преданиями, записанными у мордвы, многие поспешили заключить, что и волхвы-то были некими «финно-уграми».

По разным причинам это устроило очень многих – православные славянофилы радовались возможности объявить, что христианству сопротивлялись и приносили жертвы Богам не русичи, крещёные-де ласково и тихо, «как младенец», а «чухна лесная».

Западники-прогрессисты, вроде небезызвестного Аничкова, в очередной раз радостно оповещали, что «эти русские» даже идолов и колдунов позаимствовали у финских дикарей – куда им самим чего-то выдумать!

Я далёк от шуток, читатель. Тот же Аничков, вполне разумно заявив, что заимствуют обычно неразвитые народы у развитых, в следующей строчке, не моргнувши глазом, чёрным по белому пишет, что-де из этого неопровержимо следует, что славяне должны, мол, были заимствовать волхвов у финских племён, ведь славяне же были ПРИМИТИВНЕЕ ФИННОВ.

Если это не Русофобия, то что, спрашивается, русофобией называть?

Учёным стоило бы лучше обратить внимание на следующее сразу за рассказом о творении человека поразительное «признание» волхвов. Лесные кудесники, по милости летописца, открытым текстом заявили-де воеводе, что поклоняются «Антихристу», который «сидит в бездне».

Разумеется, никакого понятия об «Антихристе» – как и о сатане из мифа – ни волхвы, ни их паства не имели и иметь не могли. Миф такой существовал не только у мордвы – возник он на Балканах, у еретиков-богомилов, от них распространился на Русь, а оттуда – и в Поволжье.

Многие предания мордвы носят следы славянского влияния. Но во времена составления «Повести временных лет» скорее всего в Поволжье такой легенды ещё не знали – рассказ о создании человека приписал волхвам не то сам Янь, не то летописец.

И никакими «финнами» волхвы, конечно, не были. Поведение волхвов и их земляков прекрасно укладывается в сообщения Ибн Русте, арабского автора X века, о «знахарях», почитаемых русами, и немецких хронистов – о могуществе и власти жрецов прибалтийских славян-варягов, дальними потомками колонистов-находников которых были и ростовчане, и жители Белоозера .

А если пробраться сквозь залежи кромешной лжи, нагороженные вокруг истории волхвов христианским летописцем и его информатором, то станет очевиден, прежде всего, суеверный страх Вышатича перед волхвами.

Им забивают в рот кляпы-обрубки – очевидно, чтоб помешать им проклясть палачей. Им выдирают, зажав в «расщеп», бороды – символ колдовского могущества и жреческого сана. И даже после этого, натешившись вдосталь, каратель не смеет сам убить волхвов – он приказывает родичам принесенных в жертву знатных женщин: «Мстите!».

Есть в рассказе о восстании и гибели волхвов очень сильный эпизод, который не поняли ни исследователи, ни, похоже, сообщивший его летописец. Когда палач, видимо, приказав вырвать на минуту кляп изо рта пленных кудесников, глумливо полюбопытствует – что-де сказали им Боги (а куда подевались восседающий в бездне «Антихрист» и единственный бог, на пару с сатаной клепавший человека в «мифе»? очевидно, туда, откуда и пришли – в область фантазий монаха-летописца), жрец выдохнет окровавленными, разодранными губами:

– Встать нам перед Святославом!

Янь, как сказано, был воеводой Святослава Ярославича. Учёные поняли слова волхва так, что он требовал-де «законного» княжьего суда. Да какое дело было до князя-христианина, до законов вероотступников жрецу древних Богов?

Неужели о нём он вспоминал перед лицом неотвратимой и мучительной смерти, словно булга-ковский Иешуа, на кресте бормочущий «Игемон…»? Вы, читатель, как хотите – а я не верю в это. Не верю ни секунды.

Совсем другого Святослава поминал обречённый кудесник. Святослава Храброго, неколебимого поборника родных Богов, ужас христианской Византии, победителя хазарских предков Вышатича. С ним ждал встречи, закончив все свои земные пути…

Волхвов повесили на дубу, в междуречье Волги и Шексны. Дуб – почитаемое дерево у славян-язычников, а на мысах у слияния рек обычно возводили капища, так что место казни скорее всего было выбрано неспроста.