— Дик… — всхлипнула Наташа и с трудом повернула голову — шея не гнулась, точно распухла, — огляделась, почти ослепнув от слез (камень, что угодно — как же ему больно! господи, замолчи, Дик, замолчи, умирай же).

— Ни хрена себе! — громко сказали сзади полуиспуганно-полужалостливо-полувосторженно. — Бедная псина! Да это ж тетки Вички собака! Ты что сделал, козел?!

Парень снова начал сбивчиво что-то бормотать про тормоза. Наташа отвернулась и медленно побрела прочь в муторном угаре, спотыкаясь и пошатываясь. Крик сзади начал стихать, а потом резко прекратился, и в воздухе повисла страшная звенящая тишина (слава богу, умер; бедный Дик, я бы не смогла поднять руку на Дика).

С трудом поднявшись по лестнице, она, вместо того чтобы открыть дверь своим ключом, ударила в нее ногой и устало прижалась щекой к теплой кожаной обивке. В коридоре послышались шаги, глазок вспыхнул желтым огоньком, скрежетнул замок, и дверь подалась внутрь, являя на свет недовольное лицо Паши.

— Ну, что на этот раз? — ворчливо спросил он, отступая, чтобы дать ей войти. Наташа ввалилась в квартиру и зло захлопнула за собой дверь. — Елки, ты глянь на себя — все размазалось! Ты чего ревешь?!

Бросив сумку, Наташа прошла в ванную и включила воду на полную мощь.

— Дика машина сбила, — донесся ее голос сквозь шум и хлюпанье. Паша нахмурился и потер подбородок.

— Блин! Что — совсем?

— Да. Паш, сходи, скажи Виктории Семеновне. Я не могу.

— Ладно, — она услышала шарканье обуви, потом хлопок входной двери, и выключила воду. Вытерла лицо полотенцем, сильно нажимая и растирая кожу до красноты, точно вместе с водой можно было стереть с себя, все, что только что пришлось увидеть, и повернулась к зеркалу, к своему отражению с покрасневшими глазами и носом, распухшим уж вовсе неприлично.

Перестань. Это была собака. Всего лишь собака. Не человек, не ты, никто. Собака.

Страшно.

Переодевшись, она пошла на кухню. Тихо, пусто, на столе крошки, нож, испачканный в масле, — наверное, Пашка делал бутерброд. Наташа выглянула в окно, но в темноте за платанами ничего не было видно, только слабый свет — машина еще не уехала. Она включила радио и, поворачивая ручку громкости, заметила, что пальцы у нее мелко дрожат.

Когда муж вернулся, Наташа, склонив голову, сидела на табуретке возле мусорного ведра и чистила картошку, соскребая шелуху с такой яростью, точно снимала скальп с заклятого врага. Ведро было полным полно, но Наташа продолжала бросать туда очистки, не обращая внимания на то, что они скатываются с горки мусора и падают на пол.

— Ну что? — громко спросила она, не поднимая головы. Шлеп! — упала на пол еще одна картофельная ленточка.

— Ну что — плачет, понятное дело. Пошла на дорогу забирать его, — сказал Паша из коридора и зашуршал тапочками к кухне. — Бедный пес! Я ей тысячу раз говорил… Эй, ты что творишь?!

Наташа вздернула голову и холодно посмотрела на мужа.

— А что я творю?

— Ты куда чистишь?!

— В ведро, которое ты так хорошо выбросил четыре дня назад!

Пашка по-старушечьи поджал губы со слегка смущенным видом.

— Ну, забыл. Ну, а почему ты сегодня не выкинула?

— Потому что я сказала это сделать ТЕБЕ! Не так уж это и сложно — выбросить мусор! Не требует ни физических, ни интеллектуальных, ни материальных затрат, правда?! Но ты уже даже этого не можешь сделать!

— Говорю же, забыл! Чего ты психуешь?! Выброшу я!

— Конечно! — Наташа кивнула и швырнула очищенную картофелину в раковину. Паша резко шагнул к ней.

— Слушай, в чем дело?!

— Ни в чем. Иди, иди, Паша, устал, наверное, за день. Иди, давай, чего встал?! Надоело, я не хочу с тобой ругаться, — Наташа махнула ножом в воздухе с каким-то безнадежным отчаянием. — Я вообще ничего не хочу с тобой делать.

Муж резко повернулся и ушел в комнату, а Наташа снова начала чистить картошку, с трудом сдерживая злые слезы. Она не понимала, что происходит — чем дальше, тем хуже. Жизнь теперь напоминала ей крутую обледенелую горку, на которой она споткнулась и теперь неумолимо скользит — вниз, вниз, и остановиться уже нет никакой возможности. А что внизу — об этом страшно даже подумать. Наташа сердито шмыгнула носом. Ей было жалко Дика, жалко себя, жалко мать, жалко отца, которого она никогда не видела, и ей хотелось, чтобы Паша, который этого не понимает, провалился ко всем чертям. Может, она и несправедлива к нему, но сейчас ей до этого не было дела.

Она думала об этом, пока ворошила картошку на сковородке, пока резала салат, пока они ужинали — молча — говорил только телевизор, пока мыла посуду, пока расстилала постель — пока катилась по привычной накатанной кольцевой дороге. Думала и в постели, когда они с Пашей, слегка примирившись, как-то виновато и осторожно занялись любовью. И только засыпая, уже соскальзывая в темные затягивающие глубины небытия, она успела подумать:

«Сволочь!»

И успела удивиться.

Определение дороги. Определение одушевленного.

Утром Наташа проснулась не сама — ее растолкали — грубо и торопливо, и она села на постели — взлохмаченная, сонная, недовольная, подтягивая простыню к подбородку. Посмотрела на часы на тумбочке (еще пятнадцать минут можно было прекрасно поспать!), потом на Пашу, который сидел на краю кровати, облаченный в спортивные штаны.

— Чего?

— А Семеновна-то померла, — сказал он негромко.

Сон мигом слетел с Наташи — даже ведро ледяной воды не подействовало бы более эффективно.

— Как?!

— А вот так. Толян со второго этажа сказал — я на балкон покурить вышел, а он уже двор метет, ну и сказал. Плохо ей вчера на дороге стало. Как собаку свою увидела, так и все. «Скорую» вызвали, да пока ж она доедет…

— А ты с ней вчера не ходил на дорогу? — с трудом произнесла Наташа, судорожно комкая и без того измятую простыню.

— Нет. Наверное, надо было, да?

Наташа неопределенно махнула рукой, отбросила простыню, встала и, в чем мать родила, побрела к выходу из комнаты, прижав ко лбу ладонь. Остановилась, повернулась.

— А ты ничего не путаешь?

Паша недоуменно пожал плечами.

— Чего тут путать? Увезли ее, все. Толян вот недавно за домом Дика закопал. Вот блин, как одно за другим-то, а? Думаешь, если б я с ней пошел, она бы… Так там вроде был уже кто-то.

Наташа покачала головой, потом тихо, даже как-то вкрадчиво спросила:

— Она умерла на дороге? На той же, где и Дика?..

Паша удивленно посмотрел на нее.

— Ну, я ж говорю… пока «Скорая» притащилась…

Наташа отвернулась и стала одеваться, путаясь в одежде, повторяя про себя: «Ничего, ничего», — словно это было простенькое заклинание, могущее избавить от чего угодно, в том числе и от нелепых мыслей. Ничего не происходит. Ничего страшного. Ничего удивительного. Ничего…

Пляшущие под напряжением провода… Изувеченный пес… Старушка, хватающаяся за сердце… Цветы и ленточки на сером бетоне… Ничего…

Фонарный столб упал — поработало время, был плохо установлен, дожди, плохой материал.

Дик — было темно, а он всегда так любил бегать за машинами — без лая, молча, как тень.

Виктория Семеновна — старая женщина, сердце больное — увидела любимую собаку, превратившуюся в кашу — и для здорового зрелище жуткое. Они тут тоже виноваты — не надо было вообще ее на дорогу пускать.

Венки на столбах — ну, про это она вообще ничего не знает — тут причины могут быть какие угодно — алкоголь, плохая видимость, скользкая дорога, неполадки с машинами.

Все обычно. Все настолько обычно, что это кажется ненормальным.

Все утро Наташа ходила сама не своя. Все валилось из рук, ничего не получалось. Разбила тарелку. Рассыпала крупу. Начала делать салат и порезала палец. Уронила масло. Сожгла яичницу, и завтрак пришлось готовить заново. Паша поглядывал немного удивленно, но ничего не говорил, приписав ее неуклюжесть растроенности по поводу кончины Виктории Семеновны. Уходя на работу, дверь за собой притворил так тихо, что Наташа его ухода даже не заметила.