Я кивнула. Я всего лишь рисую свои картины, но мне понятны слова Саюри. Вокруг стало больше детей и родителей, которых невозможно было бы найти несколько лет назад. Однако мне почему-то кажется, что к Накадзиме это не имеет никакого отношения.

— Ясно, что когда-то с ним что-то случилось. И, очевидно, что-то нешуточное. В прошлом с ним точно было что-то серьезное. В его случае, похоже, родители были разведены, но тем не менее мне не кажется, что это так уж сильно на него повлияло. Я знаю, что мама его очень любила, но ничего из ряда вон выходящего там не было. Ничего странного и подозрительного, что могло бы быть связано с родителями, я не нахожу. По крайней мере, если судить по тем отдельным фрагментам его историй, что мне доводилось слышать. Прежде всего сам он в душе очень хороший человек... Но я снова повторюсь: мне понятно только, что он подвергся грубому насилию.

— Насилию? Например?

— Например, его могли похитить в детстве или он стал объектом жестокого сексуально го домогательства с чьей-то, не родительской, стороны...

Когда я услышала себя, в голове моей что-то вдруг прояснилось.

Иногда так бывает: произнесешь что-либо вслух — и сам проникнешься сказанным. Я знала, что была очень близка к ответу на собственные вопросы. Определенно. И тут же продолжила:

— К тому же он очень странный... Как бы это сказать? Замкнутый, отстраненный, чтоли. Будто отшельник. А если точнее, он словно выше всего мирского. Если даже предположить, что с ним ничего не случилось в прошлом, мне кажется, что это изначально заложено в его характере. Слишком уж отчетливо в нем видны эти черты. Похоже, мы оба относимся к такому типу людей, которым нужно время. Время на то, чтобы узнать друг друга, на то, чтобы все рассказать друг другу, на все.

Я говорила и в какой-то момент обнаружила, что определенно думаю о Накадзиме. Мною владели смешанные чувства: то мне хотелось узнать о нем все, то я предпочла бы не знать ничего.

Что, если я начинаю определяться, принимать решение?

Может, он мне нравится? Может, в какой-то момент я действительно и всерьез полюбила? Возможно, впервые в жизни это не шутка и не игра, а настоящая любовь женщины к мужчине?

Я поняла это потому, что моя собственная осторожность и предусмотрительность стала напоминать мне отношение мамы к отцу.

Это была мамина черта: чем сильнее она любила, тем более осторожной и осмотрительной была.

— А деньги? У него все нормально с деньгами?

— Да, абсолютно! Он говорил, что, пока не окончит докторантуру, отец будет помогать ему с деньгами. К тому же ему вроде как что-то осталось в наследство от матери. Сейчас у него своя квартира, но вечерами он у меня и поэтому частично берет на себя расходы на еду, отопление и электричество. Каждый месяц с невероятной точностью все подсчитывает и отдает мне до сэна[3].

— Выходит, что с этой стороны он вполне надежен. Что ж, не вижу никаких проблем. Вы вполне можете жить вместе. Он, конечно, со странностями, но для такой неординарной, как ты, подходит в самый раз.

— Да. Пожалуй, я хочу, чтобы все это пока продолжалось, — сказала я, думая про себя: "Если только у нас получится продолжать..." — Кстати, Саюри, ты ведь что-то хотела мне сказать, кажется...

— Да, по поводу живописи. Ты уж извини, что это попало на телевидение.

— А, да ничего страшного. Все нормально.

— Ты сейчас такая знаменитость. О тебе говорят в новостях... — улыбнулась Саюри.

Я кивнула:

— Не такая уж и знаменитость.

— В масштабах этого города ты достаточно известный человек. И многие люди думают и надеются, что если ты берешься разрисовать какую-либо стену и это становится предметом обсуждения, то здание не будет снесено.

— В самом деле?

— Хотя мы вовсе не хотели тебя впутывать во все это, я все же чувствую за собой вину.

— Саюри. разве ты хоть в чем-то виновата?

— Конечно. Я хочу, чтобы это здание и эту стену не ломали. Эта школа детского творчества — смысл моей жизни. У меня много учеников, которые ходят ко мне вот уже несколько лет. Но обратилась я к тебе не из-за этого. Просто твои картины, Тихиро, такие большие и невероятные, и мне очень хотелось видеть со своего рабочего места что-либо нарисованное тобой. Это правда. Я вовсе не хотела тебя использовать. И уже тем более я не пыталась принудить тебя к созданию того, что, очевидно, будет уничтожено, — ответила Саюри.

Я знала Саюри, и поэтому мне показалось, что она говорит искренне.

Саюри потупила взор, но я, глядя на вьющиеся на висках волоски, на ее густые брови, чувствовала, что она говорила от всего сердца. Наверняка разные люди обращаются к ней с различными просьбами, а она втайне оберегает меня.

— Да нет, что касается картин, то мне нередко приходится давать интервью. А вот что-то кроме живописи... прости, я не очень-то в этом понимаю, — смутилась я.

— Спасибо тебе. И прости, прости меня, пожалуйста, если, вопреки всем моим ожиданиям, в будущем это здание снесут и эта стена исчезнет с лица земли. Пока живу, я сделаю все, чтобы защитить ее, — заверила Саюри.

— Ну что ты! Я ведь рисую не потому, что хочу завещать свои картины потомкам. И твоей вины в том не будет.

— Да, и все же я планирую сделать побольше фотографий. И они будут бережно храниться в городских архивах. Это уж непременно, — пообещала Саюри.

Если я скажу, что мне не хочется, чтобы мои творения остались жить, это будет неправдой. Однако еще больше солгу, скажи я, что хочу оставить их навеки. Мне интересны мои каждодневные чувства и переживания, и мне просто нравится запечатлевать их чуть более ярко в своих картинах. Ничего более. Если хорошенько задуматься, это несколько легкомысленно и несерьезно.

Сравнив себя с Саюри, которая так самоотверженно и по-настоящему привязана к своим детишкам, я почувствовала, что мне неловко и неудобно за свое такое отношение.

Если честно, мне все равно, оценят мою настенную живопись или уничтожат. Мне кажется, даже если снесут здание этой школы, есть хорошие и умные люди и они непременно снова где-нибудь пустят свои побеги.

Возможно, я боюсь быть в чем-то совершенно уверенной. Я всегда, подобно струящейся воде, текла по своей жизни, и мне хотелось бы продолжить созерцать и разглядывать окружающий мир.

Вот так и с дружбой. Несмотря на то что к некоторым людям я испытываю довольно теплые чувства, человека, которого бы я могла назвать сердечным другом, у меня нет. Мне вечно сложно разобраться в своих ощущениях.

Поэтому в Накадзиме я угадала первого в своей жизни друга. Он довольно слабый с виду, но в нем есть что-то настоящее, надежное.

Он подобно зеркалу показывает мне мое собственное отражение. Я лучше вижу и понимаю себя. Я знаю, что это зеркало не искажает и не ошибается. Мне спокойно.

Прежде я чувствовала себя самостоятельной и независимой только потому, что жила отдельно и далеко от родителей, но сейчас, когда я осталась одна, я наконец поняла, что все эти годы мама была для меня духовной опорой и поддержкой.

Я никогда ни о чем не советовалась с мамой, но поскольку в моей жизни происходили различные перемены, я каждый раз звонила ей и болтала обо всем и ни о чем или ехала домой, чтобы просто увидеть мамино лицо. С тех нор как мамы не стало, я стала думать, что вот теперь я вернулась на круги своя, к своей отправной точке. Вот только мне не понятно, где эта самая отправная точка: может быть, где-то еще до рождения на свет.

В раннем детстве я по выражению маминого лица определяла собственное местонахождение, а сейчас мне приходится самостоятельно себя определять и идентифицировать. Сколько бы я ни повторяла себе, что смогу разглядеть себя через Накадзиму, однако только отведу свой взгляд в сторону, мне уже ничего не увидеть. Все не так абсолютно и очевидно, как было с мамой в далеком детстве.

Я так долго и пристально наблюдала за умирающей мамой, что теперь все еще никак не могу вспомнить тот блеск, что она излучала при жизни. Я помню только ее тяжелое предсмертное дыхание и запах, наполнявший ее больничную палату, — это был запах человека, который скоро отойдет в мир иной. Мама страдала в одиночестве, и сейчас в том мире, куда она ушла, я не смогла стать ей опорой. Чувство собственного бессилия до сих пор не покидает меня.