Воскресенье, 25 мая 1975

Вчера: commencement1 , окончание учебного года (двадцать четвертого в семинарии, тридцатого, считая шесть лет в Богословском институте!). Все эти дни – суматоха, без передышки и, наконец… все прошло хорошо. Очень радостная Литургия вчера, с владыкой] Cильвестром. Посвящение в диаконы одного студента]. Жара. Солнце. Церемонии сошли благополучно… Еще три недели и – в Labelle! Страстное желание не столько отдыха, сколько – именно работы (мечта закончить летом книгу о Евхаристии).

Вторник, 27 мая 1975

В Тихоновском монастыре вчера на Memorial Day2 . Поездка рано утром, в одиночестве, по очень любимой мной дороге. В монастыре обычная толпа. Проповедовал о патриархе Тихоне. На обратном пути – страшные заторы на дорогах.

1 выпускной акт (англ.).

2 День поминовения, день памяти погибших в войнах.

Письмо сегодня от Н.икиты] Струве. "А.И. нужен Европе, и ему нужна Европа… где идет духовная борьба". Насчет последнего пункта – не знаю (где там борьба?). А насчет того, что Н.икита] называет "реставрационно-пасторальными" планами, согласен.

Семинария кончилась, но все тот же "завал дел". Солнце, жара, желание отдыха и безработности.

Среда, 28 мая 1975

Преполовение. Ранняя Литургия. Чудный солнечный день.

Ровно год тому назад я сегодня вечером улетал в Цюрих на "горную встречу" с А.И.

Пишу это перед уходом на заседание Orthodox Theological Society1 . С тоской и скукой. Все очевиднее становится тщета такого рода обществ и деятельности. Если у человека есть что сказать, он скажет это лучше без всяких "обсуждений". Если нет – то все равно ничего нужного и важного не скажет. Творчество возможно только в одиночестве, а мы живем в эпоху ужасающей болтовни, в том числе и религиозной. Как хорошо сказано, "молчание – тайна будущего века…".

Четверг, 29 мая 1975

Опять день, который страшно начинать из-за наполняющих его забот – богословское общество, потом лекция, потом финансовые заседания с В. и снова общество, и так – до вечера. Счастливы люди, умеющие "себя поставить". Что до меня, то я живу в настоящей паутине – обещанных звонков, встреч, разговоров, да еще окруженный безостановочными обидами. Все это где-то камнем лежит на сознании. И просыпаешься уже от всего этого с отвращением…

Вчера после такого дня – "вырвались" с Сережей, Ваней и Машей в Нью-Йорк. В лучах заката the city is glorious2 . Ужин в уютном армянском ресторане] Dardanelles.

Пятница, 30 мая 1975

Поездка в Chappaqua, лекция группе священников]. Удовольствие, как всегда, от поездки, от одиночества, от солнца.

С утра сегодня – один за другим – студенты со своими проблемами… как у дантиста. Все это приводит в такое состояние, что, когда наконец освобождаешься, как вот сейчас, – уже не знаешь, что делать и за что браться…

Суббота, 31 мая 1975

Сегодня утром длинный разговор с Л. о Солженицыне. Попытка уяснить, чем была бы моя "третья" статья о Солженицыне, теперь уже с учетом опыта, вынесенного из личных встреч с ним.

1 Православное богословское общество (англ.).

2 город выглядит потрясающе (англ.).

Первые две ("О Солженицыне" и "Зрячая любовь") заключали в себе определенное чтение солженицынского мировоззрения, основной направленности и также и вдохновения солженицынского творчества. Основное утверждение: христианский писатель (триединая интуиция сотворенности, падшести, возрожденности), русский писатель (обращенность к России – "зрячей любовью", и это значит – правдой, ниспровержением мифов) и, наконец, в "Архипелаге", пророческий разрушитель "идеологизма" как основоположного идола и, ergo1, зла современного мира.

Вопрос: остается ли все это в силе в свете "опыта" после годичного общения с ним? Было ли это "чтение" ошибкой?

Прежде всего, для меня несомненно, что если в целом мое первое "чтение" остается верным – по отношению к последней глубине солженицынского творчества, то внутри этого "целого" лежат непереваренными "опухолями" довольно-таки страшные соблазны, так что вопрос может быть поставлен так: что возобладает в Солженицыне – та "глубина", что и вызвала восхищение и внутреннее согласие и сделала его чем-то очень "судьбоносным" как в духовной истории России, так и в мире at large2 , или же "соблазны", глубину эту, именно как рак, разлагающие и "метастазирующие"? Это, еще раз, столкновение творца, "пророка" с очень сильной, очень яркой личностью, которой именно из-за ее силы и яркости оказывается невыносимым "дар тайнослышанья тяжелый"3.

Ясно, что человек-Солженицын и Солженицын-творец не только не в ладу друг с другом, но второй просто опасен для первого. Мне кажется, что до сего времени "человек" смирялся перед "творцом", находил в себе силы для этого смирения, которое одно и делает возможным "пророчество". Но мне также кажется, что сейчас творчество С. на перепутье, и именно потому, что в нем все очевиднее проступает "человек" со своими соблазнами. Я так воспринял уже "Теленка" и многое в "Из-под глыб". Что-то здесь уже не "перегорает", не претворяется, не отделяется от творца и потому не становится "ценностью в себе".

Поэтому так важно, я убежден, разобраться в "соблазнах", определить опухоли.

Первая и, наверное, самая важная из них – это его отношение к России, качество его "национализма". Это не "мессианизм" Достоевского ("призвание России"), увенчивающий всю русскую диалектику 19-го века. Это не народничество Толстого, хотя "толстовство" Солженицыну ближе, чем Достоевский с его метафизикой. И у Достоевского, и у Толстого их "национализм" имеет какое-то религиозное и, следовательно, "универсальное" значение, они его так или иначе оправдывают по отношению к тому, что считают высшей истиной или правдой: мессианское призвание России в истории у Достоевского, "правда жизни" у Толстого и т.д. У Солженицына все эти "ценности" заменяются одной: русскостью . Эта русскость не есть синтез, сочетание, сложный сплав всех аспектов и всех "ценно-

1 значит (лат.).

2 вообще (англ.).

3 Из стихотворения В.Ходасевича "Психея! Бедная моя!".

стей", созданных, выношенных в России и, даже при своем противоречии, составляющих "Россию". Напротив, сами все эти ценности оцениваются по отношению к "русскости". Так отвергаются во имя ее – Пастернак, Тургенев, Чехов, Мандельштам, Петербург, не говоря уже о всей современности: Платонов, например, и т.д. Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа. Но, парадоксальным образом, эта историческая задача ("Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…") исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – в старообрядчество . При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает. Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение "русскости" в ее, как раз, неизменности . Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть "истории", и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой "русскости" Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости – достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от "имперскости" русской истории и русской культуры, от "нам внятно все…". В чем же тут соблазн? В том, что С. совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как – при всех его трагических недостатках – спасителя России от этого тупика. "Русскость" как самозамыкание в жизни только собою и своим – то есть, в итоге, самоудушение… В примате национального над личным. В "ипостазировании" России в одном из ее "воплощений". В антиисторизме, отрицающем возможность развития самого "национального", оказывающегося какой-то сверхвременной "данностью".