Перси дрожал, как восточная танцовщица. От Хэй-хилл доносилась прекрасная музыка, Беркли-сквер кружился на одной ножке.

Он вздохнул и спросил:

— Останови меня, если я уже это говорил, но не пойти ли нам в такое местечко, где дома не пляшут вальс? Попили бы чаю, заказали пончиков… Я как раз хотел тебе кое-что сказать…

— Итак, — закончил Трутень, отщипывая виноградину, — вот такие дела. Конец счастливый.

Извещение о свадьбе Нельсона с Элизабет появилось в тот же самый день, что и извещение о Диане с Перси. Приятно, когда пары хорошо подобраны. Ну, подумайте сами, стоит ли великану идти к алтарю с истинной креветкой, а изящному джентльмену — с весьма корпулентной дамой. Да, посмеяться можно, но для того ли женятся? Словом, конец счастливый. Но не в том суть. Суть — в тайне.

— Абсолютно, — сказал немощный Трутень.

— Если бы цилиндр не шел Перси, почему он понравился Диане?

— Тьма…

— И, напротив, если цилиндр не шел Нельсону, почему он понравился Элизабет?

— Совершенная тайна!

Сестра попыталась привлечь их внимание.

— А знаете, что?

— Нет, дорогая подушковзбивательница, не знаем.

— Я думаю, мальчик от Бодмина перепутал шляпы. Трутень покачал головой и съел винограду.

— А в клубе, — продолжала сестра, — они надели правильно.

Трутень снисходительно улыбнулся.

— Неглупо, — признал он. — Нет, неглупо. Но, я бы сказал, притянуто за уши. На мой взгляд, четвертое измерение, хотя его и трудно усвоить.

— Абсолютно, — согласился его страдающий друг.

Старейший член клуба, пребывавший в мечтании, внезапно очнулся и заговорил с отработанной легкостью рассказчика, которому не нужен предмет для разговора.

— Когда Уильям Бейтс пришел ко мне (сказал он так просто, словно часами говорил об Уильяме Бейтсе), когда У.Б. пришел, я не удивился. Я достаточно долго просидел на этой террасе и прекрасно знал, зачем я нужен клубу. Каждый, у кого есть беда, идет ко мне.

— Так вот, — начал Уильям.

Уильям этот корпулентен, вроде грузовика, и обычно смотрит на жизнь спокойно и приветливо, как все тот же грузовик. Питается он пивом и отбивными, волнуется — в исключительных случаях, но сейчас буквально трепетал, если это слово подходит к корпулентному человеку, полному пива и котлет.

— Так вот, — начал Уильям. — Родни знаете?

— Вашего шурина, Родни Спелвина?

— Именно. Он спятил.

— Почему вы так думаете?

— Посудите сами. Играем мы сегодня утром, Родни с Энестейзией, я — с Джейн. Картина ясна?

— Ясна.

— Сестру свою я знаю и резонно полагал, что у них полный порядок. Помню, я сказал Джейн: «Держись, они нас обскакали». Полез я в карман за монетой, смотрю — а Родни поднимает мяч.

— Поднимает мяч?

— Да. А почему? А потому, что он, видите ли, боится обидеть маргаритку. «Нельзя их обижать, — говорит он. — Эльфы мне этого не простят». А? Каково?

Мнение свое я скрыл из деликатности, предположив, что Родни — большой шутник. Уильям, простая душа, сразу утешился; но мне его рассказ терзал и томил душу. Я не сомневался, что у Родни — лирический приступ.

Житейский опыт учит, что люди скорее терпимы; и в нашем небольшом сообществе никто не поминал Спелвину, что когда-то он был поэтом, причем из самых вредных — из тех, кто, только зазевайся, издает книжечку в нежно-сиреневом переплете, буквально набитую всякими эльфами. К счастью, он это бросил, когда увлекся гольфом и обручился с сестрой Уильяма.

Да, гольф и любовь спасли Родни. С тех мгновений, когда он купил клюшки и соединил судьбу с Энестейзией, он совершенно изменился. Писал он крутые детективы, и так успешно, что и сам он, и жена, и малолетний Тимоти не знали нужды. Технику письма он развил настолько, что успевал выполнить до завтрака норму в 2000 слов, после чего предавался любимой игре.

Здесь он тоже преуспел. Жена его, некогда выигравшая женский чемпионат, руководила им с любовной заботой, и в те дни, о которых мы повествуем. Родни готовился к местным состязаниям.

Казалось бы, сестра моя была счастлива; но тайная тревога снедала ее. Она помнила, что Родни — человек с прошлым. А что, если особенно дивный закат или какая-нибудь роза вызовут рецидив и все труды пойдут насмарку? Имение поэтому она старалась удержать его в доме, когда садится солнце, и не выращивала цветов. Так жена алкоголика, веря в его покаяние, все-таки вырезает из газеты рекламу виски.

И вот, на седьмом году брака, беда нависла над ними. Так думал я; так, несомненно, думала и она. Лицо у нее поблекло, глаза то и дело обращались к мужу. Как-то за обе неосторожный гость упомянул о летней луне, она мгновение сменила тему, но Родни успел вскинуть голову, словно боевой конь, и секунду-другую походил на человека, который вспомнил, что «луна» рифмуется с «волна».

Через неделю опасения сменились уверенностью. Зайдя к Бейтсам, я застал там Энестейзию и сразу понял, что дело плохо. Гостья лихорадочно вязала свитер для племянника, который готовился где-то к детским соревнованиям.

Энестейзия была бледна, и брат ее был бы бледен, если бы мог. Многолетний гольф при любой погоде на славу выдубил его щеки.

— Какой прекрасный вечер! — заметил я.

— Божественный, — нервно согласилась гостья.

— Такая погода сулит хороший урожай.

— Да-да!

— А где Родни?

Энестейзия мелко задрожала и упустила петлю.

— Гуляет, наверное, — проговорила она.

Уильям нахмурился еще больше. Его простая душа не терпела околичностей.

— Нет, не гуляет. Сидит дома и пишет стихи. Лучше сказать прямо, — прибавил он, когда сестра издала протестующий звук. — Все равно не скроешь, а вы, — обратился он ко мне, — нам поможете. Посуди сама, у NN седые усы! Человек с седыми усами — не нам с тобой чета. Коту ясно.

Я заверил, что тайну сохраню и постараюсь помочь.

— Значит, Родни пишет стихи… — продолжат я. — Что ж, это можно было предвидеть. Эльфы, маргаритки…

Энестейзия всхлипнула, Уильям хрюкнул.

— Эльфы! — вскричал он после этого. — Хорошо бы только эльфы! Я бы не пикнул. Эльфы, ха-ха! Знаете, где он сейчас? В детской, у Тимоти. Смотрит и вдохновляется, чтобы написать, как этот тип обнимает мишку и видит во сне ангелов. Ужас какой… Знаете, как он его называет? Тимоти-Пимоти Боббин. А?

Человек я стойкий, но все же содрогнулся.

— Тимоти-Пимоти Боббин?

— Тимоти, так его так, Пимоти Б. Ни больше, ни меньше. Собственно, чему удивляться? Вирус поэзии всегда ищет слабое место. Родни — любящий отец. С сыном он сюсюкал давно, однако — в прозе. Следовало ожидать, что, когда зараза оживет, жертвой станет несчастный мальчик.

— Какое позорное будущее он ему готовит! — сокрушался Уильям. — Через много лет, когда мой племянник будет играть в чемпионате, газеты напомнят, что это — Тимоти П. Боббин из знаменитых стихов…

— Родни говорит, что наберется на томик, — глухо вставила Энестейзия.

— Стыд, срам и позор, — сказал Уильям.

— Неужели стихи такие плохие?

— Судите сами, я взяла из ящика. Начиналось так:

Под этим стояло:

Исчерпав тему птички, автор перешел к другим сюжетам: