— Мы были на званом обеде в ратуше, который давали бизнесмены города. Ответственейшее мероприятие, и он произнес на нем самую слабую речь, какую мне только доводилось слышать. Умственно отсталый ребенок выступил бы лучше. Даже вы выступили бы лучше.

Ничего себе комплимент. Сравнила меня с умственно отсталым ребенком! Я, понятно, не стал расспрашивать, и она продолжила, а из ноздрей у нее вырывалось пламя.

— Бе-ме, бе-ме!

— Простите, не понял?

— Он все бекал и мекал. Я еле сдержалась, чтобы не запустить в него чайной ложкой.

На это я, конечно, мог бы возразить, что гораздо хуже, если человек ни бе ни ме ни ку-ка-ре-ку, но я чувствовал, что сейчас не время для остроумных ответов.

Вместо этого я сказал:

— Нервничал, наверное.

— Именно этим он и оправдывается. Я сказала ему, что он не имеет права нервничать.

— Значит, вы говорили с ним?

— Говорила.

— После обеда?

— Сразу же после обеда.

— Но вы снова хотите его видеть?

— Да.

— Мне пойти поискать его?

— Да, и передайте ему, что я буду его ждать в кабинете мистера Траверса! Там нам никто не помешает.

— Может быть, он сидит в павильоне у озера.

— Ну, так передайте ему, чтобы он не сидел там, а шел в кабинет, — сказала она так, словно она директор школы Арнольд Эбни, объявляющий о своем желании видеть Вустера после утреннего богослужения. Я сразу вспомнил старые времена.

Чтобы попасть в павильон, нужно пересечь как раз ту лужайку, по которой Спод грозился меня размазать, и первыми, кого я увидел, идя по ней, если не считать птиц, пчел, бабочек и другой живности, проводившей здесь свой досуг, были спящий в гамаке Л.П. Ранкл и тетя Далия, сидящая рядом на стуле. Заметив меня, она встала, подошла поближе и отвела меня в сторону, приложив палец к губам.

— Он спит, — сказала она.

Храп, доносившийся из гамака, подтверждал справедливость ее слов, и я ответил: вижу, что он спит, и какое он, добавил я, представляет собой отвратительное зрелище, и она сказала, чтобы я ради всего святого так не вопил. Я был несколько задет, что меня обвинила в громогласности та женщина, чей шепот звучал так, словно кто-то «зовет коров домой, придя на берег Ди»,[80] и я сказал, что я не воплю, и она сказала: «Ну, вот и не вопи».

— Он может оказаться не в духе, если его внезапно разбудить.

Это звучало убедительно и свидетельствовало о том, что тетя неплохо разбирается в стратегии и тактике, но со свойственной мне проницательностью я заметил неувязку и поспешил заострить на ней внимание тетушки.

— Но ведь, с другой стороны, если его не разбудить, то как вы сможете ходатайствовать перед ним за Таппи?

— Я сказала, внезапно разбудить, олух. Лучше всего оставить его пробуждение на усмотрение Природы.

— Да, возможно, вы правы. И скоро Природа решит, что пора?

— Почем я знаю!

— Я просто подумал, не можете же вы сидеть здесь до вечера.

— Могу, если будет нужно.

— В таком случае, не стану вам мешать. Я должен найти Медяка. Вы его не видели?

— Он только что проходил здесь со своей секретаршей, они направлялись в павильон. Сказал, что ему нужно кое-что надиктовать. Зачем он тебе понадобился?

— Понадобился он, собственно, не мне, хотя я всегда рад его видеть. Это Флоренс велела, чтобы я нашел его. Она уже задала ему перцу и жаждет задать еще. Оказывается…

Тут тетя перебила меня, сказав: «Тссс!», потому что Л.П. Ранкл пошевелился во сне и можно было подумать, что жизнь начала возвращаться в косную оболочку. Но это была ложная тревога, и я продолжил:

— Оказывается, ему не удалось завоевать сердца публики на обеде, устроенном бизнесменами города, а она рассчитывала, что он покажет себя там вторым… Как звали того древнего грека?

— Берти, я боюсь разбудить Ранкла, а то бы я ударила тебя тупым предметом, будь он у меня под рукой. Что за древний грек?

— Это я у вас спрашиваю. Он набивал рот галькой.

— Демосфен, что ли?

— Может, и он. Я потом справлюсь у Дживса. Флоренс ожидала, что Медяк покажет себя вторым Демосфеном, если его действительно так звали, что маловероятно, хотя у нас в школе учился парень по имени Джанбаттиста, а Медяк не оправдал ее надежд, и она рассердилась. А вы знаете, как разговаривает Флоренс, когда сердится.

— Она не выбирает выражений, — строго сказала родственница. — Как Медяк это терпит?

Так случилось, что я был готов ответить на вопрос, приводящий ее в недоумение. Законы, которым подчиняются взаимоотношения мужчин и женщин, давно ясны мне как день. Когда-то я подверг эту проблему тщательному рассмотрению, а когда я подвергаю проблему тщательному рассмотрению, недоумения быстро разрешаются.

— Он терпит это, пожилая родственница, потому что любит ее, и вы не будете далеки от истины, если скажете, что любовь все побеждает. Я, конечно, понимаю, о чем вы. Вас удивляет, что мужчина богатырского сложения съеживается под прищуренным взглядом Флоренс и выслушивает ее, мягко говоря, нелицеприятную критику кротко, как спаниель, которого отругали за то, что он принес гнилую кость в гостиную. Вы недооцениваете тот факт, что Флоренс красива, как на картинке: светло-пепельные волосы, гибкая фигура и точеный профиль, — а для людей такого склада, как Медяк, это очень много значит. Судя о Флоренс беспристрастно, мы с вами скажем, что ее командирские замашки совершенно неудобоваримы, но у него другая точка зрения. Тут все дело, выражаясь словами Дживса, в психологии индивидуума. Очень может быть, семена бунта начинают зреть в душе Медяка, когда она режет ему все, что о нем думает, но он видит ее профиль и пепельные волосы, — допустим для удобства рассуждения, что она без шляпки, — или снова замечает, что ее фигура имеет столько же изгибов, сколько горный серпантин, и приходит к выводу: ради того, чтобы обладать этой девушкой, можно перенести небольшую дозу откровенных высказываний. Ведь его любовь к ней не целиком духовная. К его чувству примешивается физическое влечение.

Я бы еще говорил и говорил, потому что на эту тему я готов разливаться соловьем, но старая прародительница, которая уже какое-то время была как на иголках, сказала, чтобы я пошел и утопился в озере. Поэтому я ретировался, а она снова села на стул рядом с гамаком и склонилась над Л.П. Ранклом, как мать над спящим ребенком.

Думаю, она ничего не заметила, тетки ведь редко уделяют внимание мимической игре на лице племянников, но в течение всего нашего разговора у меня был мрачный вид, и несложно было догадаться, что меня что-то гнетет. Я думал о шансах тетушки заставить этого скупердяя Л.П. Ранкла тряхнуть мошной, которые, по словам, Дживса, рассудительный букмекер оценил бы, как один к ста, и с болью в душе я представлял себе смятение и разочарование, которые постигнут ее, когда, пробудившись, он откажется раскошелиться. Этот удар выбьет у нее почву из-под ног, ведь она так уверена в своем успехе.

И, разумеется, я был также озабочен делами Медяка. Я по собственному опыту знал, какой разнос Флоренс может устроить отбившемуся от рук жениху, и, судя по внешним приметам, на этот раз она должна была закатить беспрецедентную сцену. Я понимал значение ее нахмуренного лба, прикушенной губы и огненного взора, а также бившей ее гибкое тело дрожи, которая, если только это был не озноб, свидетельствовала о том, что Флоренс достигла точки кипения. С каким же треском, думал я, должен был провалиться мой старинный приятель, чтобы вызвать такой накал эмоций. Надо будет — разумеется, деликатно — расспросить его об этом.

Однако такая возможность мне не представилась, потому что, войдя в павильон, я увидел следующую картину: Медяк и Магнолия Гленденнон сжимали друг друга в столь крепком объятии, что, казалось, разнять их могла бы только нечеловеческая сила.

Но я ошибся: только я вскрикнул от удивления, как милашка Гленденнон, вскрикнув в свою очередь, точно нимфа, застигнутая врасплох во время купания, высвободилась из объятий и на спринтерской скорости, сравнимой разве со скоростью старой прародительницы, со свистом пронеслась мимо меня и исчезла в большом мире. Словно она сказала: «Вот бы мне крылья голубки», — и ее желание исполнилось.