— Позвольте заметить…

— Или Вустер времен войны на Пиренейском полуострове. Веллингтон всегда повторял, что у него не было лучшего шпиона.

— Вполне возможно. И тем не менее…

— Тебе не хочется быть достойным этих выдающихся людей?

— Нет, если для этого требуется снова повстречаться с Куком.

— Что ж, не хочешь— не надо. Бедный старина Том, какие страдания его ждут. Кстати, о Томе, сегодня утром я получила от него письмо. Оно полно восторгов по поводу восхитительного обеда, который им подал Анатоль накануне вечером. Он просто пел ему дифирамбы. Дам тебе почитать. Анатоль достиг той исключительной степени совершенства, до которой порой поднимаются французские повара. Том приписал в постскриптуме: «Какое удовольствие получил бы дорогой Берти от такого обеда».

Я проницателен, и от меня не ускользнула угроза, скрытая в ее словах. Она перешла от кнута к прянику или, скорее, наоборот, и вежливо давала понять, что, если я ослушаюсь, она применит ко мне санкции и отлучит меня от кулинарных шедевров Анатоля.

И я принял судьбоносное решение.

— Ни слова больше, моя старая плоть и кровь, — сказал я. — Я отнесу кошку в Эгсфорд-Корт. И если Кук выскочит из-за угла и разорвет меня на сотню клочков, что с того? Всего-навсего еще одна могила среди холмов. Что вы сказали?

— Ничего, просто «Мой герой», — проговорила престарелая родственница.

Поверьте, я заслуживал, скорее, сочувствия, а не осуждения, когда, дрогнув, покорился обстоятельствам. Если вас загоняют в угол, маленькая, жалкая, дрожащая тварь в конце концов даст себя знать. Помню, однажды мне предстояло наотрез отказать тете Агате, которая хотела, чтобы я поселил у себя в квартире на школьные каникулы ее сыночка Тоса и сводил его а) в Британский музей, б) в Национальную галерею и в) в театр «Олд Вик» на пьесу какого-то там Чехова. Я тогда признался Дживсу, что мысль о предстоящем испытании внушает мне страх, и он уверил меня, что это вполне естественно.

— «Меж выполненьем замыслов ужасных и первым побужденьем промежуток похож на морок иль на страшный сон, — сказал он. — Наш разум и все члены тела спорят, собравшись на совет, и человек похож на маленькое государство, где вспыхнуло междоусобье».[129]

Я бы сам это лучше выразил, но смысл сказанного Дживсом был мне вполне ясен. В такие минуты у человека холодеют ноги, и с этим ничего не поделаешь.

Я, впрочем, не подал вида, что душа моя ушла в пятки. Я так часто получал удары и оплеухи от яростной судьбы, что лицо окаменело и превратилось в бесчувственную маску, и, когда, прихватив кошку, я отправился в Эгсфорд-Корт, никто не заподозрил бы, что я лишь с виду невозмутим, как устрица на блюде, поданная к столу. На самом же деле, под окаменевшими чертами моего лица скрывалось глубокое душевное волнение. А если уж совсем на чистоту, не будет преувеличением сказать, что я испытывал такое же беспокойство, в какое пришла бы эта самая кошка, окажись она на раскаленной крыше.

Всякий раз, приступая к повествованию, изобилующему опасностями и загадками, я не знаю, как быть: то ли прямо излагать все как было, то ли делать перерывы и подкидывать то, что называется атмосферой. Некоторые предпочитают первый способ, другим больше нравится второй. Для этих последних сообщаю, что вечер был прекрасный, струился мягкий ветерок, на небе мигали звезды, вся растительность благоухала и так далее и тому подобное, а теперь перехожу непосредственно к делу.

Когда я достиг владений Кука, уже стемнело, что было мне на руку, ведь дело-то мне предстояло темное. Немного не доезжая до Кукова жилища, я заглушил мотор, оставил машину на подъездной аллее и дальше пошел пешком напрямик через зеленые насаждения. Конечно, мои лучшие друзья предостерегли бы меня, что я рискую нарваться на неприятности, и были бы правы. При такой скверной видимости идти по буеракам, да еще с кошкой в руках, каковая кошка извивается и рвется на свободу, — было ясно, что рано или поздно я упаду. Я и упал, правда, уже на самых подступах к конюшне. Наступил на что-то мягкое и мокрое, поскользнулся, выпустил кошку, и ее поглотила тьма, а я шлепнулся лицом прямо в жидкую грязь, накопившуюся на этом месте за многие годы и содержавшую разные неприятные примеси. Помнится, поднимаясь на ноги, я еще подумал, что, слава Богу, мне тут не надо ни с кем встречаться. А то в теперешнем виде я на 80 % утратил светский лоск. В обратный путь к машине двинулся не светский Бертрам Вустер, а жалкий бродяга из самых отбросов общества, в костюме, позаимствованном у встречного огородного пугала, в котором он уже где-то проспал предыдущую ночь.

Я сказал «двинулся в обратный путь», но не прошел я и двух ярдов, как что-то плотное ткнулось мне в ногу, и я обнаружил рядом с собой огромную собаку — того самого пса, с которым мы обменивались любезностями в «Уютном уголке». Я узнал его по ушам.

При первом знакомстве, почуяв во мне родную душу, он на радостях зашелся оглушительным лаем. И теперь я стал было полушепотом уговаривать его хранить тактичное молчание, в ночи могли бродить клевреты папаши Кука, и мне будет трудно объяснить им, что я тут делаю в такой час, но пес не внял моим увещеваниям. В «Уютном уголке» запах Вустера показался ему упоительным, как «Шанель № 5», и сейчас он старался заверить меня, что он не из тех, кто отворачивается от друга только потому, что запах друга несколько испортился. Главное — это душа, должно быть, говорил он себе в паузах между раскатами лая.

Разумеется, я оценил комплимент, но я не был настроен на свой обычный общительный лад, так как опасался наихудшего. Я понимал, что такой громогласный лай нельзя не услышать, если только стража Кука не состоит сплошь из глухих, аспидов, и оказался прав. Где-то за сценой раздался окрик: «Эй!», — и стало ясно, что Бертрам, как уже не раз бывало, влип в скверную историю.

Я бросил на собаку укоризненный взгляд. Впрочем, в темноте она его не заметила. Я вспомнил историю, которую мне читали в детстве, о том, как один господин написал книгу, а его собака Даймонд съела рукопись, и мораль сводилась к тому, что этот господин был такой славный малый, что всего лишь вздохнул: «Ах, Даймонд, Даймонд, если бы ты знал, что наделал».[130]

Я припомнил здесь эту историю, поскольку сам проявил подобную же сдержанность. «Говорил я тебе, не бреши, старый осел», — только это я и сказал, а тут как раз подоспел тот, кто кричал «Эй!».

Он сразу же произвел на меня неблагоприятное впечатление, поскольку напомнил мне старшину, который два раза в неделю муштровал нас в школе, где я в свое время получил награду за знание Библии, о чем, кажется, уже не однажды упоминал. Голос старшины походил на дребезжание телеги, груженной пустыми металлическими банками и катящейся по гравию, и точно так же прозвучал голос парня, крикнувшего «Эй!». Не иначе, они доводились друг другу родственниками.

Было уже совсем темно, но я все же разглядел, что в руках у этого насельника ночи некий предмет, который мне тоже не понравился, — а именно, огромный дробовик, и он тыкал им мне под ребра. Так что, при таком положении вещей умиротворять его следовало, скорее, ласковыми речами, чем кулаками. Я и попробовал воздействовать речью, стараясь, чтобы она звучала как можно ласковее, хотя зубы у меня стучали.

— Добрый вечер, — проговорил я, — не могли бы вы указать мне дорогу в деревню Мейден-Эгсфорд, — и только собрался пояснить, что, мол, заблудился, гуляя по окрестностям, как этот тип, не слушая меня, заорал: «Генри!», — по-видимому, призывая на помощь товарища. Второй голос, который вполне мог принадлежать родному сыну нашего старшины, ответил: «Ну?»

— Вали сюда.

— Куда?

— Сюда. Ты мне нужен.

— Я ужинаю.

— Бросай жевать и топай сюда. Я конокрада поймал.

Он нашел убедительный довод, видно, этот Генри относился к породе людей, для которых долг превыше всего. Оставив яичницу с беконом или что там он поглощал, он поспешил на зов, и через мгновение уже стоял рядом с нами. Пес к тому времени исчез. По-видимому, у него был широкий круг разнообразных интересов, и он мог уделять каждому из них лишь толику своего внимания. Обнюхав мои брюки и встав лапами мне на грудь, он решил, что пора искать новое поприще для деятельности.