– Не будем ждать, поедем.
Я жмусь и ничего не могу с собой поделать. Мысль об этих чертовых немцах, которые могут сейчас, после войны, стрельнуть по мне оттуда, из леса, угнетает меня. Кривицкий кипятится, и мое положение в конце концов становится стыдным. Мы садимся в машину и выезжаем на эту лесную дорогу. Другие машины сейчас же вытягиваются в колонну вслед за нами. Я понимаю, что если бы не мы, то кто-то другой все равно, озлившись, сделал бы это через пять минут и мы бы поехали вслед за ними, как они сейчас едут за нами, но мне не легче от этой мысли, потому что я все равно боюсь.
Въезжаем в лес. В лесу тихо, и мы, не выдержав напряжения; сами начинаем стрелять по лесу из автоматов из несущейся полным ходом машины. Проскочив лес, мы так и не можем дать себе отчета, стреляли там, в лесу, немцы или нет. Мы слышали только собственную отчаянную, испуганную трескотню автоматов. Нам стыдно друг друга, и мы молчим. Мы уже не можем вернуться к тому состоянию войны, в котором, конечно, боясь смерти, в то же время саму возможность ее мы считали естественной и даже подразумевающейся. И мы еще не можем без чувства стыда перед самими собой вернуться к тому естественному человеческому состоянию, в котором сама возможность насильственной смерти кажется чем-то неестественным и ужасным…
В октябре 1945 года, когда в Америке вышли мои «Дни и ночи», я написал письмо своему американскому издателю, несколько абзацев из которого мне хочется привести здесь: «Война окончилась, и теперь уже можно сказать, что профессия военного корреспондента была в общем нелегкой. Во мне всю войну боролись два чувства: желание увидеть все своими глазами, чтобы потом, после войны, написать об этом как следует, и боязнь быть убитым, и как следствие этого невозможность написать об увиденном.
Чем дальше шла война, чем ближе было к ее концу, чем больше становился запас наблюдений – тем острее делалось это противоречие. Видеть по-прежнему хотелось, но чем больше увиденного было за плечами, тем обидней казалась мысль о возможности смерти.
Теперь все это позади, и, как это свойственно человеку, когда опасность осталась уже позади, упрекаешь себя за все случаи, когда не рискнул сделать то-то и то-то или не хватило храбрости побывать там или здесь.
Но рядом с этим существует и другое чувство, пожалуй, более сильное хочется описать пережитое самому, не передоверяя этого ни современникам, ни, тем более, потомкам…»
Так с долей молодой самонадеянности писал я сразу после войны.
Потом, много лет работая над этой книгой, я много раз думал: чем же я ее кончу, что скажу в заключение? А сейчас вижу, что, наверное, и не надо никаких заключений. Если все, что мною рассказано о четырех годах войны, хоть в какой-то мере дает почувствовать, чем она была, и заставляет лишний раз подумать, что третьей мировой войны не должно быть, – то к этому чувству и к этой мысли мне нечего добавить. А если я не сумел этого сделать – то бессмысленны всякие послесловия. И чем они длиннее, тем бессмысленнее.
Фото с вкладок
«Говорову было на вид лет сорок пять. Это был крупный черноволосый мужчина с умным и насмешливым лицом» (стр. 51).
«…вернувшись из-под не взятого еще вопреки ожиданиям Можайска, увидел свое «Жди меня» напечатанным на третьей полосе «Правды» (стр. 41).
«Детей до 12 лет усыпляли и отдавали матерям. Матерей расстреливали, а их, по существу, закапывали живыми» (стр. 20).
Здание гестапо в Феодосии.
«Этот человек был мне отвратителен» (стр. 21).
Бургомистр Грузинов.
«Так в первый же день немецкого контрнаступления одним ударом была обезглавлена 44-я армия…» (стр. 26).
«…Дмитрий Орлов и Ростислав Плятт играли в «Русских людях»… Глобу и Васина» (стр. 95).
Слева направо – Р. Плятт, Д. Орлов, М. Орлов, П. Аржанов.
«Русские люди» в Лондоне. Майкл Голден в роли Сафонова.
«С благодарностью думаю о покойной матери и о покойном отце, сохранивших у себя мои письма того времени. Порой только эти письма и помогают мне сейчас разобраться, что и когда было» (стр. 260).
«…мы сели на аэродром неподалеку от противотанкового рва, в котором немцы убили и закопали больше семи тысяч человек» (стр. 62).
«…Среди многих погибших там весной 1942-го… был и генерал-лейтенант Владимир Николаевич Львов…» (стр. 94).
« – А вы знаете, по-моему, в этих стихах нет никакой двусмысленности… – Он улыбнулся» (стр. 108).
А. С. Щербаков. Довоенный снимок.
«В сорок втором году, после гибели Петрова, я написал стихи, посвященные его памяти: «Неправда, друг не умирает» (стр. 137).
Е. Петров, 1942 год.
«…об Алеше Хлобыстове, совершившем двойной таран, я напечатал в «Красной звезде» очерк «Русское сердце» (стр. 126).
Первый справа – А. Хлобыстов.
«Одна из корреспонденции была о людях добровольческой Башкирской дивизии и о командире этой дивизии полковнике Шаймуратове, человеке непоколебимого авторитета…» (стр. 150).
Второй слева – М. М. Шаймуратов.
«Во время боя Шуклин подавал команды, сидя верхом на лошади, потому что ему так, сверху, быливидней танки!» (стр. 151).
«Мы выехали из Москвы вместе с Иосифом Уткиным».
Справа налево – И. Уткин, Е. Кригер, В. Темин.
«…Мы переправлялись через Волгу вечером» (стр. 167).
Справа налево В. Коротеев, Д. Ортенберг.
«В конце ноября 1942 года… в газетах промелькнула фамилия старшего лейтенанта Ткаленко, с той, сталинградской, стороны первым пробившегося навстречу войскам 66-й» (стр. 171).
Второй справа сидит В. Я. Ткаленко.
«Фотография солдата была напечатана вместе с корреспонденцией на третьей полосе «Красной звезды» 11 сентября 1942 года» (стр. 166).