— Я знаю, — сказала она, — вы поймете. Вера просила передать, что вы для нее — нежный, близкий друг. До свиданья, Джеральд, всего вам доброго.

Когда Джерри опускал трубку, она дрожала в его руке. Дама Флора подчеркнула, что дочь считает его слабым, и слабым он был, если это не слишком слабое слово. Такой стилист, как Флобер, выбрал бы свой, французский аналог выражению: «Просто студень какой-то».

Произошло это потому, что он испытал облегчение. Слово и здесь — слишком слабое. Когда человек на эшафоте видит всадника с королевским помилованием, мы не говорим: «Он испытал облегчение». Чувства Джерри лучше всего сравнить с чувствами Криспина Скропа, когда тот смотрел, как Уиллоуби пишет чек.

Какое-то время счастливец просто сидел, испытывая благоговейное почтение к ангелу-хранителю; потом ему пришло в голову, что надо не созерцать, а действовать. Да, они обедают в субботу, но только сумасшедший будет сидеть до тех пор сложа руки. А в такое время — каждая минута на счету. Там, в Борнмуте, ее может умыкнуть какой-нибудь наглец. Значит, туда и отправимся. Однако сперва хорошо бы узнать ее имя.

К счастью, это легко. Она пошла к дяде Уиллу. Звоним ему.

— Дядя Уилл? Это Джерри.

Уиллоуби был суховат. Он уезжал на несколько дней играть в гольф и очень спешил.

— Ах ты, Господи! — сказал он. — Бегу на вокзал, а ты звонишь.

— Ты уезжаешь?

— Да. Играть в гольф.

— Я на одну минутку. В субботу я обедаю с одной девушкой…

— А как же твоя Вера?

— Все в порядке. Она со мной разошлась.

— Очень рад. Неприятная девица.

— А эта — нет слов!

— В чем же дело?

— Я не знаю, как ее зовут.

— Ты не спрашивал?

— Нет.

— Почему?

— Так, не довелось. Дядя вздохнул.

— Именно этого я и боялся с тех пор, как ты упал из коляски. Ну, пока.

— Нет, нет. Ты ее знаешь. Она у тебя сегодня была. Дядя засопел, показывая этим, что Джерри удалось пробудить его интерес.

— Господи! Да, она говорила, что знакома с тобой. Ее зовут Джейн. Джейн Ханникат. Она — стюардесса.

— Я знаю.

— Работу, конечно, бросит. Получила большие деньги. Один старик, Донахью, с ней летал. Теперь он умер. Мне звонили из Нью-Йорка. Родных у него нет, все оставил Джейн. Я рад за нее, хорошая девушка. Больше миллиона, меньше двух. Ну, пока, а то опоздаю!

ГЛАВА VII

Большую часть дня Мейбл сидела за своим столом и ни о чем не думала, выходя из забытья лишь в тех случаях, когда являлся посетитель. Но рано или поздно жизнь возвращалась к ней, мысли — обращались к чаю. В тот день мгновенье это совпало с уходом хозяина. Когда его летящие фалды исчезли за дверью, она поняла, что хочет пить.

Обычно она посылала за чаем рассыльного по имени Перси, но сейчас, без начальника, предпочла выпить дивный напиток не из пластмассового стаканчика, а из фарфоровой чашки. Захотелось ей и погулять, поглядеть витрины.

Когда Перси не бегал с поручениями, он сидел в особом закутке и читал комикс. Вызывали его звонком.

— Я ухожу, — сказала Мейбл, — очень скоро вернусь. Посиди-ка у меня. Если спросят хозяина, он уехал. Скажут что-нибудь, запиши. Да, когда снимешь трубку, говори: «Контора Скропа, Эшби и Пембертона», а не «Кто это»?

Минут через двадцать она вернулась. Перси сидел за столом. Ублаженная чаем, булочками и почтительностью, она бы погладила его по голове, если бы он не мазал волосы таким отвратительным маслом.

— Звонили?

— Один раз.

— Хозяина?

— Ага.

— Ты хоть им «ага» не сказал?

— Не-а.

— А кто звонил?

— Вроде Пал какой-то. Главное, нализался.

— Что?

— То. Надрался, как зюзя.

— Почему ты так думаешь?

— Порол черт-те что. Так вообще ничего, не икал. А порол т-а-кое!

— Какое?

— Скажите, говорит, что я запер девицу в стол. В средний ящик.

— Девицу?

— Ага. Минни О'Тюру.

— В ящик?

— Ну!

— Она не влезет.

— Разрубить, так влезет. А вообще-то насосался, как пылесос.

— Да, странные люди бывают, — заключила Мейбл. — Не буду беспокоить хозяина.

Перси с ней согласился.

ГЛАВА VIII

В английских селениях, таких маленьких, что на почте продают сладости и мотки шерсти, а оазис кабачка — только один, самым важным человеком бывает обычно владелец большой усадьбы. Именно его считают особенно умным, даже если он — сэр Криспин; именно к нему несут свои горести и сомнения.

Это и сделал полицейский Эрнст Симмс на следующий день после того, как местный властитель вернулся из Лондона. Он прибыл в Меллингэм-холл, где его встретил дворецкий, бросивший на него суровый взор и получивший в ответ такой же. Они не очень любили друг друга.

— Привет, рыло, — сказал дворецкий. — Зачем пожаловал?

— Да уж не к вам, — сухо отвечал Симмс. — Хочу повидать сэра Криспина.

— А он хочет? — парировал дворецкий. — Ладно, иди, он в библиотеке. Я ему не завидую.

Библиотека располагалась на втором этаже. То была большая мрачная комната, где по стенам, в шкафах, стояли тома в телячьей коже, изданные в ту пору, когда читали о Боге, еще не обретя потребности в шпионах и мертвых телах. На сэра Криспина она всегда наводила мрак и скорбь, но было в ней и преимущество — туда не ходили постояльцы. Сиди и думай, никто не помешает.

К раздумьям его склонила недавняя удача. Вдохновленный Бернадеттой, он поставил все деньги на Братолюбие.

Да, Бернадетте он сказал, что больше не играет на скачках, но, в сущности, какая игра, если выигрыш предрешен? Взвесим факты. Уиллоуби только что проявил именно этот вид любви, мало того — лошадь принадлежит человеку, с которым они учились в школе, а наездника зовут Уиллом. Это ли не знамение небес?

Но черту подвело появление констебля, ибо фамилия Уилла была тоже Симмс. Поистине, думал сэр Криспин, можно обойтись и без таких формальностей, как сами скачки. Проще вручить деньги прямо, результат предрешен.

— Заходите, Симмс, заходите! — радостно вскричал хозяин. — У вас ко мне дело?

Констебль не разделял его радости. Выглядел он так, словно вытесан из очень твердого дерева человеком, который изучает ваяние по почте и дошел до третьего урока.

— Да, сэр, — строго и сухо отвечал он, как бы подчеркивая и важность, и частный характер своего визита. — Насчет вашего дворецкого.

Сэр Криспин вздрогнул, словно гость коснулся обнаженного нерва. Только что он был рад, рад, рад, как Поллианна;[62] только что — но не теперь.

— Дворецкого? — откликнулся он. — А что случилось? Эрнст Симмс обрел ту напыщенность, с какою давал обычно показания в суде.

— Меня уведомили, — начал он, — что под его руководством посетители «Гуся и гусыни» играют в азартные игры. Когда я предупредил, что приму меры, он обозвал меня неприличным словом.

Тут он вроде бы резко изменил тему, сообщив, что вчера у его матери был день рождения.

— Она живет в Норфолке, в Ханстантоне. Я всегда ее поздравляю.

Сэр Криспин растерялся. Против таких чувств он не имел ничего, лучший друг полисмена — его мама, но что тут сказать, не знал и помолчал немного.

— Чтобы послать телеграмму, — продолжал Симмс, — я пошел на почту, а велосипед оставил на улице. — Он тоже помолчал, словно бы задохнувшись и показывая тем самым, что даже стальные люди могут не все. — Когда я вышел, — выговорил он, преодолев минутную слабость, — этот дворецкий учил дочку Гиббса ездить на моем велосипеде.

На сей раз сэр Криспин решил откликнуться и не совсем удачно сказал:

— Это нехорошо.

— Чего уж хорошего, — откликнулся Симмс с суровостью тяжко оскорбленных. — Так я ему и сказал. Велосипед — государственное имущество. Если он катает на нем девиц, он оскорбляет Ее Величество. Поймаю снова, — это я все сказал, — посажу, охнуть не успеет.

— Наверное, он испугался.