— Истинная морда, — сказала она, осмотрев Бурбона.

— А? Что? Простите? — взволновался граф, который не привык к такому выражению.

— Подозрительный тип. Лорд Эмсворт все понял.

— А, вы слышали, как он ушел к сэру Грегори! Ужасно, так предать хозяина… Но бывает, бывает. Теперь уже нет феодальной верности. Ну, это все в прошлом, и то спасибо. Очень даровитый человек.

— Я бы ему и слона не доверила.

Конечно, лорду Эмсворту было бы любопытно узнать про слонов, что она с ними делает, но он ни о чем не спросил. Императрица его ждала. Насколько он мог ускорить шаг, он ускорил, и его кроткий взор светился ожиданием встречи.

Привалившись спиной к перильцам, Джордж Сирил Бурбон смотрел на него, пока не свистнул от удивления.

— Вот это да! — тихо обратился он к своей бессмертной душе. — Ну, это уж знаете!

Удивился он потому, что его лорд, славившийся сходством с нищими, походил теперь на картинку из модного журнала. Строжайший критик не нашел бы изъяна в его неброской элегантности. Как же тут не удивиться, если ты привык его видеть в мешковатых штанах, охотничьей куртке с продранными локтями и шляпе, которую бы отбросил самый неприхотливый бродяга?

Не суетность привела девятого графа к такой перемене. Встретив печальную Майру еще в холле, он объяснил ей, что оделся так странно, ибо Конни, его сестра, приказала ему поехать на открытие парламентской сессии. Почему это нужно парламенту, он не знал. Самый сельский из всех сельских пэров терпеть не мог Лондона и просто не понимал, почему его друг Икенхем все время туда стремится. Пятый граф Икенхемский говорил, что именно в Лондоне душа распускается, словно цветок, а девятый граф Эмсвортский недоумевал. Ему самому хватало замка, даже тогда, когда там были Конни, Лаванда и герцог, мало того — когда Конни, презрев его мольбы, пустила к озеру каких-то Юных Христиан. Многие любят юных христиан, многие — но не он, искренне удивлявшийся, как это леди Констанс впустила в его угодья сотен пять непрестанно верещащих тварей.

Почесывая тростью спину Императрицы, граф забыл о них, но вдруг резко обернулся, как обернулась Дева из Шалотта, когда на нее пало проклятье. У Лаванды Бриггз был такой голос, что ее хозяин пугался при его звуке, словно вернулся в детство и крадет мармелад.

— А, что? О, здравствуйте, мисс Бриггз. Прекрасное утро.

— Мда-у. Леди Констанс просила напомнить, что вам пора на станцию.

— А? Куда? У меня масса времени.

— Леди Констанс…

— Там все сложено, да?

— Мдау.

— Ну вот.

— Машина ждет вас, а леди Констанс просила…

— Хорошо, хорошо, — ответил лорд Эмсворт, и приставил третье «хорошо», для ясности. — Всегда что-нибудь такое… — проворчал он, думая при этом, что ни один секретарь, даже бодрый Бакстер, не умел так портить жизнь, как эта гнусная девица, которую наняла Конни, не внемля его мольбам. Ищет, находит, подгоняет, чего-то от него хочет… Нет, с Лавандой, Конни, герцогом и юными христианами уже невозможно жить!

Мрачно кинув последний взгляд на свинью, он побрел к машине, думая, как и многие другие, что самое время подложить под парламент бомбу.

Прочитав все, что он хотел прочитать в газете, и не решив толком кроссворда, герцог Данстабл ушел с террасы к леди Констанс. Ему хотелось поговорить, а Конни, хоть и дура, как все женщины, — лучше, чем никто.

Он был высок, массивен, лыс, пучеглаз и носил усы, какие в моде у сержантов и у моржей. В Уилтшире, где он жил, когда не ездил погостить, к нему относились скорее как к акуле, другими словами — избегали, когда могли.

Вошел он без стука, увидел, что леди Констанс что-то пишет, и крикнул: «Эй!»

От этого односложного слова, а также от интонации, популярной в Америке, среди свиноводов, леди Констанс подпрыгнула, как выходящая замуж треска; но, вспомнив, что она — хозяйка, поборола раздражение, и зря, ибо ее гость с раннего детства презрел чужие чувства.

— Доброе утро, Аларих, — сказала она, откладывая перо и улыбаясь вполне мило.

— Не говори глупостей, — парировал герцог, утверждаясь в невысоком мнении о женском уме. — Мы виделись за завтраком. Нет, какая чушь! «Доброе утро»! Что делаешь?

— Пишу письмо.

— Кому? — спросил герцог, презревший и условности.

— Джеймсу Скунмейкеру.

— Это кто?

— Отец Майры.

— А, этот янки! — сказал герцог, припомнив, как присоединился в «Ритце» к их обеду. — У него еще голова как тыква.

Леди Констанс густо покраснела. Она была поразительно красива, и румянец ей шел. Любой, кроме герцога, заметил бы, что разговором она тяготится. Джеймс Скунмейкер был ей очень дорог, и она порой думала, что, живи они оба в Англии, дружба могла бы перейти во что-то еще.

— Ничего подобного, — сказала она.

— Ты думаешь, скорее, как луковица? — поинтересовался герцог. — Да, наверное. Ну, в общем, кретин.

Румянец потемнел. Не в первый раз за сорок лет, миновавших с той поры, когда она носила косички, а он, не боясь народного гнева, — бархатный костюмчик, леди Констанс пожалела, что воспитание не позволяет бить гостей. У ее локтя стояло подходящее пресс-папье; но хозяйка, у которой череда гувернанток отняла право на, скажем так, физическое самовыражение, прибегла к высокомерию.

— Тебе что-то нужно, Аларих? — спросила она тем ледяным голосом, которого так боялся ее старший брат.

Герцог был храбрее графа. Холод чужих голосов его не трогал. За всю долгую жизнь его ни разу не сравнили с нежным цветком.

— Хотел поговорить. Черт знает что за дыра! Никого нет. В жизни больше не приеду. Подошел к Эмсворту, а он как прыгнет!

— Наверное, он тебя не слышал. Ты же знаешь, какой он рассеянный.

— Рассеянный! Он сумасшедший.

— Нет!

— Да. Что я, сумасшедшего не узнаю? Мой папаша был тю-тю. И брат Руперт. И племянники. Посмотри на Рикки. Пишет стихи и торгует супом. А? Посмотри на Арчи. Рисует! Но Эмсворт хуже всех. Прыгнул и заорал. А потом ушел с этой вашей Клариссой.

— Ее зовут Майра.

— Все равно. Тоже хороша.

— У тебя все сумасшедшие.

— А что, нет? Мозги, как у таракана. Леди Констанс устало вздохнула.

— Может быть, ты и прав. Я совсем не знаю тараканов. А почему ты думаешь, что Майра не очень умна?

— Молчит и сопит.

Леди Констанс нахмурилась. Ей не хотелось бы открывать секреты гостьи завзятому сплетнику, но она ощущала, что надо ее защитить.

— Майра страдает. У нее несчастная любовь.

Герцог оживился — он был любопытен, как кошка; и, поддув усы к носу, выпучил глаза.

— Бросили, а?

— Нет.

— Она бросила?

— Нет.

— Ну, уж кто-то кого-то бросил!

Леди Констанс поняла, что придется договаривать, иначе он не даст кончить письмо.

— Я это все прекратила, — сказала она. Герцог дунул в усы.

— Ты? Зачем? Не твое собачье дело.

— Именно мое. Когда Джеймс Скунмейкер уезжал, он оставил ее на мое попечение. Я за нее отвечаю. Пришлось забрать ее в Бландинг. У этого человека нет ни денег, ни положения. Джеймс никогда бы мне не простил.

— Ты его видела? Не Джеймса, человека.

— Нет. И видеть не хочу.

— Какой-нибудь хлыщ безграмотный… — предположил герцог.

— Вот тут ты не прав. Он учился в Харроу[115] и в Оксфорде.

— Черт знает что! — возмутился герцог, предпочитавший Итон и Кембридж. — Отбросы общества. Молодец, что прогнала.

— И я так думаю.

— Значит, вот почему она бродит, как вдова? Ты ее отвлеки, покажи кого-нибудь.

— Я пригласила Арчи.

— Какого?

— Твоего племянника.

— Этого идиота?

— Он не идиот. Он очень красивый, очаровательный…

— Кого это он чарует? Только не меня!

— Надеюсь, он очарует Майру. Я верю в сродство душ. Герцог плохо знал такие выражения, но ее вроде бы понял.

— Ты думаешь, она забудет хлыща? Кстати, этот ее папаша — миллионер?