К счастью, когда мы поднялись из-за стола, Филлис сказала, что пойдет к себе печатать речь для папочки, и я ненадолго успокоился — во всяком случае по этому поводу. Даже нью-йоркский плейбой, привыкший с пеленок гоняться за блондинками, вряд ли решится последовать за ней и строить куры в ее комнате.

Видимо, осознав, что ничего конструктивного в этом направлении ему сейчас предпринять не удастся, он задумчиво объявил, что пойдет прогуляться с Крошкой. Это, как я понял, был его излюбленный способ смягчать горечь разочарования, и весьма удачный, должен заметить, с точки зрения пса, которому необходимо движение и смена впечатлений. Они тотчас же отправились в путь и вскоре скрылись из глаз: пес — резвясь и играя, он — правда, не резвясь, но то и дело нервно рассекая тростью воздух с видом сильного возбуждения; а я, решив, что это будет самым уместным при данных обстоятельствах, выбрал в библиотеке тетушки Далии один из романов мамаши Артроуз и устроился в шезлонге на лужайке. И, несомненно, получил бы от чтения массу удовольствия, ибо миссис Артроуз прекрасно владеет пером, если бы меня не разморило от жары и я не погрузился в сладкий послеобеденный сон на середине второй главы.

Когда я проснулся и проверил, не распутался ли за это время клубок дневных забот — а он, увы, не распутался — меня позвали к телефону. Я поспешил к аппарату и услышал на другом конце провода громовые раскаты голоса тетушки Далии.

— Берти?

— Он самый.

— Какого дьявола ты так долго тащишься к телефону? Уже целый час я прижимаю к уху эту чертову трубку.

— Извините, я летел как ветер, просто я был в саду, когда вы позвонили.

— Небось дрых после обеда?

— Не исключено, что на минутку прикрыл глаза.

— У тебя по-прежнему одно обжорство на уме.

— Я всегда полагал, что в это время суток принято подкреплять себя некоторым количеством пищи, — сухо сказал я. — Как Бонзо?

— Лучше.

— А что с ним?

— Корь, но сейчас он уже вне опасности. Слушай, что у вас там стряслось? Почему ты просил меня позвонить? Захотелось услышать голос любимой тетушки?

— Я всегда рад слышать голос любимой тетушки, но на этот раз у меня более серьезные и веские причины. Думаю, вы должны знать о тайных силах, угрожающих вашему дому.

— Что еще за тайные силы?

— Во-первых, мамаша Артроуз. Развернула бурную деятельность. Она подозревает.

— Что подозревает?

— Папашу Глоссопа. Говорит, ей не нравится его лицо.

— На себя бы посмотрела!

— Она думает, он не настоящий дворецкий.

Тут у меня чуть не лопнула барабанная перепонка, и я заключил, что тетушка весело рассмеялась в ответ.

— Ну и пусть думает.

— Вас это не тревожит?

— Нисколько. А что она может сделать? Все равно Глоссоп через неделю уедет. Он сказал, что за неделю составит мнение относительно Уилберта. Так что Адела Артроуз меня совершенно не тревожит.

— Ну ладно, вам виднее, но мне кажется, она может что-нибудь выкинуть.

— Не выкинет. Что еще?

— Проблема «Уилберт Артроуз — Филлис Миллс».

— А, это другое дело. Это действительно важно. Бобби тебе сказала, что ты должен прилепиться к нему, как…

— Верная жена? «И прилепится жена к мужу своему…»

— Я хотела сказать, как лейкопластырь, но пусть будет по-твоему. Она объяснила тебе, в чем дело?

— Да, и именно этот вопрос я и хотел провентилировать.

— Хотел что?

— Провентилировать.

— Что ж, давай вентилируй.

Поскольку я достаточно долго анализировал эту проблему, мобилизовав всю мощь свойственного Вустерам интеллекта, мне не составило ни малейшего труда изложить вопрос по пунктам. Поэтому я заговорил как по-писанному.

— Чем больший путь проходим мы по дороге жизни, любимая родственница, тем яснее становится, что мы должны стараться принимать во внимание точку зрения противоположной стороны, в качестве которой в данном случае выступает Уилберт Артроуз. Приходило ли вам когда-либо в голову встать на место Уилберта Артроуза и спросить себя, понравится ли ему, что за ним кто-то постоянно ходит по пятам? Ведь он же не Мэри.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что он не Мэри. Это Мэри нравилось, что за ней все время кто-то таскается.

— Берти, по-моему, ты здорово набрался.

— Ничего подобного.

— Скажи: «На дворе трава, на траве дрова».

Я сказал.

— А теперь скажи: «Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали».

Я легко справился и с кораблями.

— Да нет, ты вроде в порядке, — нехотя признала она. — Тогда почему ты плетешь про какую-то Мэри. Что еще за Мэри?

— Не могу сообщить вам ее фамилию и адрес. Я имею в виду маленькую девочку. «У нашей Мэри есть баран, собаки он верней. В грозу, и в бурю, и в туман баран бредет за ней[59]». Не стану утверждать, что «собаки я верней», но я таскаюсь повсюду, куда бы ни пошел Уилберт, и мне очень интересно знать, чем все это кончится. Ему осточертело мое постоянное присутствие.

— Он тебе об этом сказал?

— Нет, но он бросает на меня злобные взгляды.

— Пусть бросает. Меня ему не запугать.

Я понял, что она не улавливает сути проблемы.

— Разве вы не видите, какими это нам угрожает последствиями?

— Ты, кажется, говорил, что нам угрожают тайные силы?

— И последствия. Я хочу сказать, что если я не прекращу это лейкопластыревое преследование, рано или поздно он неизбежно решит, что действия убедительнее слов, развернется и влепит мне хорошую плюху. А в этом случае у меня не будет иной альтернативы, как развернуться и влепить плюху ему. У Вустеров есть гордость. А уж если я кого-то двину, так двину.

В знак своего глубокого возмущения тетушка взревела, как пароходная сирена.

— И думать не смей, иначе тебе доставят мое проклятие на дом с курьерской почтой. Затеешь с ним драку, и я вырежу у тебя на груди мои инициалы кухонным ножом. Подставь ему другую щеку, дуралей. Адела Артроуз никогда не простит мне, если мой племянник вздует ее сына. Она побежит к мужу…

— И тогда накроется сделка дяди Тома. Об этом-то я вам и толкую. Если кому-то суждено поколотить Уилберта Артроуза, это должен сделать человек, не имеющий отношения к семье Траверсов. Нужно срочно найти замену Бертраму.

— Ты предлагаешь мне нанять частного детектива?

— Теперь их принято называть «агентами». Но я не о них. Вы должны пригласить сюда Селедку. Он возьмет на себя мою работу и будет таскаться за Уилбертом по пятам, а если Уилберт ему врежет, и он в ответ врежет Уилберту, это не будет иметь никакого значения, поскольку Селедка — человек посторонний. Да и вряд ли Уилберту придет в голову поднять на него руку, уже один вид Селедки внушает должное почтение — загорелые мускулистые ручищи, как две стальные балки, боксерское ухо.

Она молчала, нетрудно было догадаться, что она обдумывает мои слова «и умом проворным сомненью подвергает так и этак», как выражается в таких случаях Дживс. Когда она вновь заговорила, в ее голосе звучало уважение.

— Знаешь, Берти, бывают минуты — нечасто, конечно, — когда твой интеллект приближается к разуму человека. Отличная мысль! Я и не подумала про Сельдинга. Думаешь, он приедет?

— Только позавчера он мне сам говорил, что мечтает напроситься к тебе в гости. Воспоминания о кулинарных изысках Анатоля все еще свежи в его памяти.

— Пошли ему телеграмму. Можешь позвонить на почту и продиктовать. Подпиши моим именем.

— Будет сделано.

— Скажи, пусть все бросит и приезжает немедленно.

Она дала отбой, и я уже собрался набросать текст телеграммы, как вдруг почувствовал непреодолимое желание немедленно пропустить рюмочку, такое нередко случается с человеком, только что испытавшим сильное облегчение. Или, как выразился бы Дживс, осушить «кубок, льющий теплый юг[60]». Поэтому я нажал кнопку звонка и уселся в кресло. Через некоторое время дверь отворилась, и предо мной предстала округлая фигура с лысым черепом и кустистыми бровями. Я вздрогнул от неожиданности. Забыл, что в нынешних обстоятельствах, если вызываешь дворецкого в «Бринкли-Корте», на сцене неизбежно появляется сэр Родерик Глоссоп.