Плешаков, до того шедший впереди, теперь пропустил вперед меня. Едва завидев меня, Турчанинов резко поднялся из-за стола и вышел мне навстречу. Он был с непокрытой головой, в красной рубахе с длинными рукавами, ничем не подпоясанной, в темных штанах, заправленных в красные высокие сапоги. Я невольно смотрела на эти сапоги, припоминая его расправу над девочкой Катериной, и то, как он топтал сапогами свою жену. Мне было страшно.

Я взяла себя в руки и подняла глаза. Теперь его лицо казалось мне совсем азиатским, с черными узкими глазами и сильно выступающими скулами. Я впервые пристально смотрела на него и встретилась с его взглядом. К моему изумлению, я не увидела в его глазах ничего зверского, ужасного. Во взгляде его было даже какое-то страдание, но главное – явная напряженная работа мысли. Это удивило меня.

Казалось, он направлялся ко мне. Но не дошел, вернулся за стол. Константин скромно остановился у притолоки. Я стояла посреди комнаты. Никто не предлагал мне сесть.

– Скажи ей, – начал Турчанинов по-русски, обращаясь к своему рабу.

– Она понимает, можете говорить, – Константин поклонился боярину.

Но Турчанинов снова замолчал. Я понимала его. Одно дело – вести разговор через переводчика, и совсем другое – говорить самому.

Некоторое время он размышлял. Затем все же заговорил. И снова я удивилась. Этот страшный человек говорил со мной, словно бы он подавлял внутреннюю робость. Кажется, он вовсе не привык беседовать с женщинами, это я поняла. Он мог бить или ласкать женщину, она могла быть его женой или наложницей, но просто говорить с посторонней женщиной он не умел. И он, это чудовище, он робел. Мне стало жаль его, захотелось помочь.

– Всем вы довольны? – наконец спросил он, не глядя на меня.

Эти опущенные глазищи были уж полной неожиданностью. А ресницы у него оказались длинные, как у моего Чоки. Все было так странно.

– Всем довольна, благодарю вас, – сдержанно отвечала я.

– Знаете вы, зачем вас сюда привезли?

– Да. Ваш посланный объяснил мне. Я должна оказать помощь вашей царице.

Он сделал порывистое движение, словно останавливал меня. Я послушно замолчала.

– Вы ведь веры христианской? – спросил он серьезно.

– Да, – тихо отвечала я.

– Что ж не креститесь на Святые иконы? – спросил он с некоторой укоризной, но и с какой-то неожиданной странной теплотой.

Я повернула голову и заметила висящие на стене изображения Святых. Изображения были сделаны на досках, перед ними теплились лампады. Я вспомнила, что то же видела и в комнатах Татианы. И в помещении, отведенном мне для жилья, были эти иконы. И Татиана, и Катерина, и служанки, и Плешаков крестились, глядя на них. Но никто не говорил мне, что и я должна это делать. Изображения казались неловкими, странно скованными, похожими на греческие и старинные итальянские изображения Святых. Я хотела было сказать Турчанинову, что у нас другие обряды, но вместо этого почему-то послушно приблизилась к иконам и перекрестилась.

– Не по-нашему крестишься, – произнес он с какой-то странной печалью.

И снова я, действуя словно бы вопреки себе самой, не возразила, а только вздохнула и наклонила голову.

– Я скажу отцу Гавриилу, он тебя в вере наставит, – все с той же задумчивой печалью продолжал Турчанинов.

Тут вдруг оцепенение прошло. Я поняла, что мне просто предлагают перейти в греко-русскую веру. И не то чтобы эти все вопросы вероисповедания были так уж важны для меня. В конце концов я дружила с людьми, для которых это не было так уж важно – ни Санчо, ни Андреас и Николаос не придавали этим вопросам особого значения. Но тут почему-то я заупрямилась, мне не хотелось слушаться Турчанинова. А я чувствовала, что невольно уже слушаюсь его. Но нет… Нет!

– Я не могу отказаться от своей веры, – я проговорила это с опущенными глазами, преодолевая это странное желание покориться.

– Вера-то неправильная твоя, – возразил он почти мягко и с грустью.

– Какая бы ни была, – обронила я.

– Подумала бы, – в голосе ни тени злобы, даже заботливость какая-то.

– И думать нечего! – я возразила уже с резкостью.

Боже мой! В голосе его звучала такая мужская серьезность, что я ощутила себя несмышленой девчушкой. Мне вдруг почудилось, что он все знает обо мне, все понимает, и потому я должна быть с ним совершенно правдива, не должна притворяться даже в малом. Нет, это было какое-то колдовство, наваждение.

Я ничего не ответила ему. Продолжала стоять с опущенной головой.

– Согласна ли? – спросил он. Я молчала.

– Отведи ее, Константин, – Турчанинов махнул рукой.

Плешаков подошел ко мне и взял за локоть. У него были сильные пальцы.

Я дернулась, пытаясь вырваться. Но он держал крепко. Дверь закрылась. Я молча сопротивлялась, Плешаков так же молча вел меня. Я ощутила, как он силен. Я не чувствовала потребности в крике. Наконец я смирилась и шла за ним, он не отпускал меня.

Я заметила, что мы идем не к лестнице, а в противоположную сторону. Плешаков начал спускаться вниз. Лестница была узкая. Он не отпускал меня. Я споткнулась. Чуть не упала. Мы спустились и он вел меня по какому-то коридору.

Такое в моей жизни уже было. И теперь я легко догадалась: меня ведут в тюрьму. Но когда-то давно я не знала, что со мной хотят сделать, за что меня мучают. Теперь же все было предельно ясно. Все было просто. Просто было освободиться. Но почему же я не покорялась? Я даже как-то наслаждалась этим своим непокорством и тем, что мое непокорство принесет мне страдания.

Константин подвел меня к прочной деревянной тяжелой двери. У двери стоял слуга. Константин молча подтолкнул меня к нему. Тот раскрыл дверь. Внутри было темно. Я смело шагнула. Дверь за мной заперли.

Вот когда я пришла в себя, стряхнула с души это наваждение. Было сыро, было темно. Запах был ужасный. Звериный запах. И словно бы в подтверждение моей догадки раздался рев. Значит, где-то поблизости содержался тот самый медведь, убегая от которого Татиана повредила ногу. А что если он совсем близко от меня? Да нет, не похоже. И все равно ничего приятного. Я хотела сразу позвать на помощь, переменить свое решение. Но какая-то нелепая гордость удерживала меня. Я решила подождать. Ощупью двинулась по камере. Стены были сырые. Пол тоже, и на полу не было даже соломы. Нет, глупо торчать здесь. Надо выбираться. Но как? Если я постучу, услышит ли меня караульный? А если я брошена здесь одна, обречена на голодную смерть?

Я решительно постучала. Тотчас же откликнулся мужской голос:

– Что вам угодно?

Что-то показалось странным в этом голосе. Но что? Не могла понять. Или я так отупела? И вдруг – озарение. Голос говорил по-французски. Удивительно! Французский! Это сразу заставило меня вспомнить мой самый первый приезд в Лондон, когда после возвращения Карла II столица заполнилась французами. Французские портные, парикмахеры, трактирщики, учителя танцев. Брюс Карлтон тогда взял для меня учителя французского языка.

– Кто вы? – спросила я тоже по-французски, – Могли бы вы позвать слугу?

– Я и есть слуга, – доброжелательно ответил голос, – Я здесь караулю. Мое имя – Дмитрий Рогозин.

– Можно попросить огня и воды, пить хочется.

– Нет, к сожалению, пока это запрещено.

Я хотела было попросить его, чтобы он привел Турчанинова, но решила, что подобная торопливость сделает меня смешной. А мне не хотелось, чтобы Турчанинов считал меня смешной трусихой. Поэтому я не попросила послать за Турчаниновым, а спросила:

– Откуда вы знаете французский язык?

– Я учился во Франции, – ответил голос.

Меня это уже не удивило (после Плешакова и Шишкина).

– Странно, – заметила я, – Такие образованные слуги у господина Турчанинова. А сам он, кажется, ни на одном европейском языке не говорит.

– Он пишет и читает, – донесся до меня голос Дмитрия Рогозина, – У него пассивное владение языками.

– А вы владеете только французским?

– Еще турецким.

– О, и я немного! Но объясните мне, как же это так: неужели господин Турчанинов, будучи за границей, не сумел обучиться тому, чем в совершенстве овладели его слуги?