Тут же я осознала, что задаю себе все эти вопросы, намереваясь отдаться другому человеку. Но это не показалось мне ни странным, ни комичным.

Было приятно ощущать, как твою ладонь удерживают на весу эти горячие сильные и гладкие мужские пальцы.

Я не начинала разговор. Я ждала, что он спросит о лекарстве или о состоянии больного. Но и он молчал.

Я вдруг поймала себя на мысли о ненужности подобных вопросов. Разумеется, он знает, что я отдала лекарство, что состояние больного улучшается, но никаких особенных перемен за такое короткое время не могло произойти.

Мне вдруг показалось, что мы идем уже очень долго. Мы всего лишь прошли опрятную прихожую и коридор, и теперь входили в комнату, вероятно, в гостиную. Но у меня было ощущение, что об руку с кавалером я легкой плавной, плывущей походкой пересекаю нечто вроде огромной бальной залы. Я чувствовала невольно, как горделива посадка моей головы… Когда-то все было – и бальные залы и реверанс перед его величеством. Тогда я была совсем другая, простая и жадная до жизни, до ее радостей и утех. Во мне, в моей натуре тогда не было и тени тонкости. Я была, словно красивое юное животное в расцвете сил. Но я изменилась. И, значит, эта новая я способна внушать страсть… Но ведь в тюремной камере, рядом с этим больным мальчиком мне уже казалось, что я снова женщина, что я даже лучше себя прежней… И это по-своему было правдой. По-своему… Но быть женщиной не с мальчиком, а с молодым мужчиной, сильным и здоровым. Не любовница-мать, которая защищает, оберегает, а любовница-женщина, сама ждущая защиты, готовая покориться.

Он очень похож на Санчо. Тогда в Америке я тоже была другой. Я становилась умной и свободной. Но я была красива и молода. Я вдруг остро вспомнила, как это было чудесно: вновь и вновь любить Санчо, находить все новые и новые способы телесного единения… Как я смеялась тогда! И мое тело… каким же молодым оно было!

Мы вошли в просторную полупустую комнату. Два высоких продолговатых окна прятались за зелеными занавесями. Третье выходило в солнечный сад. Отсветы солнца расцвечивали светлый паркет. В углу я заметила яркий ковер. Рядом – накрытый небольшой стол.

Мы так ничего и не сказали друг другу.

Внезапно сильные, жесткие мужские руки резко повернули меня. Нет, это даже не Санчо… мгновенно воскресла в памяти давняя первая близость с Брюсом Карлтоном… В сущности, и сейчас у меня – первая близость… Первая – после тюремной камеры, после оспы, после страха за Чоки, после мучительных отношений с дочерью… После всего!..

Лопатки мои прижаты к стене в нише между окнами. Я крепко обхватываю сильную налитую шею и впиваюсь в губы. Мои губы свежи и неумелы. Когда большой сильный член входит в меня, мне на мгновение делается страшно, как девственнице, и больно. Очень, неизбывно телесно больно. Я громко кричу и не могу сдержать стоны. Сильные руки мнут мои волосы на затылке, поддерживая мою невольно откинувшуюся голову. Я замечаю, что я по-прежнему в перчатках, в этих, почти прозрачных, с белой легкой оборкой у запястья.

Его горячие, его могучие, могущественные губы жгут почти болезненно мое лицо, с жадностью страсти обжигают эти оспины на моих щеках.

Стоя… Мне мучительно, неловко, больно… И во всем этом – отчаянное наслаждение.

После мы уже на ковре. Сегодня день моей покорности. Он разминает мои мышцы, голова его ерзает по выпуклости моего живота. Горячие смелые губы впиваются в мое лоно сквозь редкую поросль легких рыжеватых волосков. Я вижу его напряженные ноги. Словно огромный пест в странную гибко сжимающуюся ступку, член его резко вновь и вновь входит в меня и выходит сильным резким толчком. Вся эта резкость и болезненность с настойчивой силой будят во мне женщину. Сегодня надо так. Сегодня так и должно быть.

Потом я лежу навзничь на ковре. И мне удивительно легко и молодо. Он лежит чуть поодаль, усталый, закинув руки за голову.

Я ощущаю себя молодой и… да, красивой… Мне хочется победно улыбаться, хочется легко и звонко смеяться, запрокидывая голову.

Легким движением я вскидываю руку, верчу в воздухе растопыренными пальцами и звонко, открыто хохочу. Руки в перчатках… Белые оборки на запястьях…

– Только Николаос может спокойно находиться в одном доме с этой женщиной! – насмешливо, добродушно-иронически произносит Сантьяго Перес.

Эти интонации снова напоминают мне Санчо. Я чувствую, что мне легко говорить, не надо никаких предисловий, как будто мы знакомы давно и нам всегда было хорошо вместе. И мы ничего не таим друг от друга. Между нами нет ничего стыдного, дурного.

– Ты давно знаешь их? – спрашиваю я, не меняя позы.

Мне нравится вот так лежать, почти не видя его, не видя его лица, ощущая, как дышит и живет мое возрожденное в своей женской сути, мое еще молодое, да, наперекор всему еще молодое мое тело.

Он, конечно, понимает, что я говорю о Николаосе и Чоки.

– Довольно давно.

Да, и ему приятно вот так лежать после того, как он был таким сильным и страстным самцом…

– У вас, кажется, целая компания?

– Да, пожалуй.

– И собираетесь здесь?

– Нет, чаще у Николаоса. Ты не знаешь, какой у него дом…

– Я знаю его дом только как обитель болезни.

– Ну вот! А там вечерами хорошо. Музыка, стихи, красивые женщины. Николаос как-то так все умеет устроить, ненавязчиво, весело, но не буйно, умно… Приятель его, этот Андреас, очень славный парнишка, необычный; беззащитный очень; и я ни у кого не встречал такого доброго и мягкого остроумия. И страшно красивый. Это не так уж часто, когда знаешь, безусловно знаешь, вот она, безусловная, несомненная красота. Словно сама Природа пришла и одаривает нас: «Вот! Смотрите, на что я способна! Радуйтесь!»

– Вижу, он тебе нравится. – Я стараюсь быть сдержанной. Но на самом деле мне не по себе. Это из-за Селии. Кое-как я примиряюсь с этими отношениями Чоки и Николаоса, но знать, что у Чоки еще с кем-то такое же…

– Нет, я не по этой части. А ты уже ревнуешь? – он смеется.

– Моя дочь влюблена в этого мальчика, вот беда, – искренне произношу я.

– Ну, ничего страшного. Это чудесный парнишка.

– Знаю. Если бы не его отношения с Николаосом… А может, есть и другие…

– Нет. У них давнее что-то с Николаосом. Это вроде тех человеческих половинок у Платона, что ищут друг друга. Вот нашли.

– Мне то же самое казалось.

– Видишь!

– Но все же, это моя дочь…

– Напрасно ты боишься. У Николаоса есть деньги. У него значительное покровительство. Ты, вероятно, знаешь…

Я не знаю, что именно известно Пересу. Возможно, все. Но я говорю осторожно:

– Его покровители могут умереть или охладеть к нему.

– Послушай! – Перес встает и делает несколько широких шагов. Теперь мое тело – между его ступней. Он высится надо мной, расставив ноги. Мне это весело. – Послушай! – повторяет он. – Не следует тревожиться за Николаоса. Если кто-то умрет или охладеет, если солнце погаснет, а луна больше не взойдет, – он со всеми обстоятельствами сумеет справиться. И Андреас имеет долю в его торговле, это я знаю. И если кто-то вообще заботится о ком-то в этом нашем грешном мире, так это Николаос о своем приятеле… И поверь моему чутью – это измениться не может!

Я верю. Хотя мне очень хочется спросить, а что будет, если с Николаосом случится несчастье, если Чоки останется без него. Но я понимаю, что это вопросы из разряда «а что если солнце погаснет, а луна не взойдет?» Всего не предусмотришь… Тут мне вдруг приходит в голову, что Николаос хочет, чтобы его Чоки женился. Конечно, лишняя опора для Чоки… Ну, хватит об этом думать!

Перес предлагает мне перекусить. Но я отказываюсь.

– Я должна быть к обеду дома.

– А я-то мечтал о совместной любовной трапезе!

– Вот как! Значит, это наша последняя встреча? Кто так решил? Не я, во всяком случае.

Мы оба смеемся. Уговориться о новом свидании очень просто. Мы уже знаем, что будем видеться.

Перес провожает меня к своей карете. Я привела себя в порядок. Я опираюсь на его галантно вытянутую руку.