– Нет! – громко сказала она. – Нет! Не смерть, а, жизнь. Смерть уже была. А ты опять живешь, и это просто совсем новая жизнь. И ты уже совсем новый, совсем другой. Ты только помнишь того, прежнего. Ты никого не убивал. Ты добрый, как тот, который был раньше. Но ты никого не убивал.

Она чувствовала, что говорит с ним так, будто уже много раз говорила с ним, и он говорил с ней, и они даже спорили дружески и убеждали друг друга. И будто бы он слышал ее много раз, и теперь он послушается ее.

И действительно, его лицо было напряженным, его выпуклые черные глаза смотрели на нее, он слушал ее.

Потом он попытался приподнять руку, но не смог. И тогда его губы шевельнулись. Он улыбнулся ей.

А ей показалось, что он и вправду знал ее, узнал сейчас, кто она, потому что каким-то чудом знал раньше.

Теперь лицо его было даже не такое удивительно красивое, как тогда, когда он лежал, обмытый, одетый, на постели, потом на столе. Зато теперь оно было живое, самое милое и дорогое.

Он попытался приподнять голову. Она заметила и помогла ему. Но он больше не видел ее. Лицо его искривилось от боли. Он открыл рот. Хрип раздался. Изо рта хлынула кровь, глаза снова закрылись.

Она придержала его голову. Кто-то из них держал его запястье.

– Есть? – спросил другой.

Она поняла – это значило, прослушивается ли пульс. Тот, который держал запястье, кивнул.

– Ну что, – сказал, распрямляясь, тот, кто ими всеми верховодил, – надо везти его. Не оставлять же здесь.

– Пока мы доберемся, это снова будет труп.

– Ну, я не ручаюсь, – бросил тот, кто верховодил. Она сразу решила довериться этому человеку. Он верит, он поможет…

– Надо ехать домой. К Николаосу, – громко сказала она, подняла голову и посмотрела на них.

– Ну, вставай, – сказал самый главный. Она послушно встала.

Они понесли того, кто недавно еще был мертвым.

Она сама себе удивилась снова. Когда она знала, что он умер, она мысленно все время называла его тем коротким ласковым именем, которым его звали в детстве, которым его звали Николаос и я. А теперь, когда он был жив, она стеснялась даже про себя произнести одно из его имен. Она не могла выговорить мысленно ни это короткое ласковое «Чоки», ни звонкое длинное «Андреас». Как будто бы они давно знали друг друга, и говорили друг с другом и слушали друг друга, но вот еще не уговорились, как она должна звать его, как ему будет приятно.

Один из них спросил о ней, обращаясь к этому главарю:

– Кто это? Ты знаешь?

– Понятия не имею, – тот пожал плечами.

Она их совсем не боялась. Они были похожи на Николаоса, а он ей нравился, он был славный и умный.

– Я дочка доньи Эльвиры, – сказала она.

– А-а… – протянул тот, кто спрашивал о ней, – у нее, оказывается, и дочь есть. Где же ты была прежде? С матерью, в тюрьме?

– Нет, – она смутилась. Ей не хотелось говорить, что она выросла во дворце Монтойя. – Я просто жила у одних людей.

– Да, понятно, – ответил он. И вправду было понятно. Вдруг главарь приостановился.

– Надо бы засыпать могилу.

– А какая разница? Николаос все уладит.

– Да, ты прав. Сейчас лучше поторопиться.

– Все равно я не верю, что он выживет. Это невероятно. Можешь себе представить, что у него с легкими.

– Ну, наверное, не хуже, чем прежде. У него ведь была чахотка.

– Потому Николаос приглашал к нему Гомеса, а не тебя. Гомес разбирается во всех разновидностях чахотки.

– Да я не обижен. Гомес так Гомес. Он и вправду лучше разбирается.

Они несли свои лопаты, инструменты и освещали дорогу фонарем. Селия сердилась на того, кто не верил в это внезапное воскрешение. Она почему-то совсем не сомневалась, верила, что выживет.

Потом они дошли до места, где стояла карета. Там, в дальнем конце, кладбище не было огорожено.

Они осторожно внесли в карету его, потом сами сели. Но теперь она была далеко от него, так далеко, что если бы протянула руку, не смогла бы коснуться. Главарь посадил ее рядом с собой. Главарь оглядывал ее. В глазах главаря она увидела сострадание. Он был добрым человеком.

Она снова смотрела на… не знала теперь, как его называть. Ему было плохо. Глаза его были закрыты. Тело вдруг содрогалось, хрип вырывался из груди, кровь текла какими-то толчками. Это было страшно. Если бы она была одна, ей было бы совсем страшно. Но рядом были люди, тоже озабоченные тем, чтобы он жил. Так, с ними рядом, было ей легче.

Потом они подъехали к дому. Ворота были заперты. Она перелезла и побежала ко мне.

Глава сто пятьдесят седьмая

Я увидела Чоки. Незнакомцы несли его в дом. Но для Николаоса они не были незнакомцами, он явно знал их и был с ними в дружеских отношениях.

Только теперь я заметила карету у ворот. Я поняла, что у них не было кучера. Лошадьми правил один из них:

Я увидела, что во двор вышел один из слуг.

– Возьмите карету, – сказала я ему.

Я не понимала ничего. У меня закружилась голова. Несколько минут я стояла и приходила в себя. В доме я пошла в комнату Чоки. Они, конечно, отнесли его туда. Так и оказалось.

Но, войдя, я прежде всего заметила Селию. Она была растерянная, взъерошенная, металась, пыталась помочь. Только теперь я разглядела ее и ужаснулась.

– Селия!

Она обернулась ко мне и поняла, почему я вскрикнула. Она была такая исцарапанная, оборванная, в крови. Я испугалась.

– Что, Селия? Ты ранена? Что произошло?

– Нет, мама, все хорошо, это когда копала… Все хорошо…

Копала? Раскапывала могилу? (Я еще ничего не знала.) Но было не время спрашивать.

– Селия, идем, я вымою тебя, перевяжу…

– Нет, не надо, я должна помочь.

Я еще даже не знала, что Чоки жив. Я только догадывалась об этом, но полной уверенности не было.

– Какая помощь, Селия?! Ты вся грязная, в крови… Идем!

– Нет, мама, нет. Останься. Я сама. Я умоюсь.

– У тебя в комнате теплая вода. А лучше спустись в ванную и там вымойся хорошенько. Но ты же вся в ранах. Господи! Дай я помогу тебе.

– Нет, нет, – она пошатнулась.

Тут уж я перестала вслушиваться в ее возражения и повела ее в ванную комнату. Я знала, что там еще осталась теплая вода. Там же, я знала, в шкафу хранились некоторые мази и лекарства от порезов и царапин.

Я взяла свечку из подсвечника в коридоре.

Когда мы спустились, и я, ужасаясь, помогла ей раздеться, я вдруг поняла, что не захватила ей платье на смену.

– Мойся пока, – сказала я. – Я принесу тебе платье и белье.

Я побежала к себе, взяла белье и платье и снова спустилась в ванную комнату.

Селия осторожно мылась, сидя в ванне и морщась от боли в многочисленных ссадинах и царапинах.

Грязное платье было брошено комком на пол.

Я стала помогать ей мыться. На глаза у меня невольно навернулись слезы.

– Но как же это? Как же ты? – то и дело повторяла я, не дожидаясь ответа.

Я вытерла ее, смазала раны целебной мазью, одела ее, усадила на табурет и начала расчесывать ей влажные после мытья волосы.

Я почувствовала, что и она немного успокоилась.

– Сейчас я тебя уложу спать, – сказала я.

– Мне надо быть там, с ним.

Я окончательно уверилась, что Чоки жив. Как это могло произойти? У меня в голове не укладывалось. Но я не стала спрашивать Селию.

– Ты ничем не поможешь, только будешь мешать, – возразила я.

– Нет… – произнесла она слабым голосом. Я заплела ей волосы в косу.

Потом обняла ее, отвела в ее комнату и уложила в постель.

– Спи, – сказала я.

Она и сама понимала, что в таком состоянии не сможет встать.

– Но ты, – прошептала она, закрывая глаза, – ты не оставайся со мной. Иди к нему. Помоги…

– Я пойду к нему.

Я подоткнула одеяло, погладила ее по щеке, задула свечу и вышла.

Я, конечно, пошла в комнату Чоки.

Но что же, что же случилось? Как это? Это невозможно! Я видела мертвое тело. Сердце не билось. Дыхания не было. Три дня! Это невозможно! А впрочем… Ведь не было трупного запаха. И главное: не было этого мертвого выражения на лице. Но три дня!..