Внимательный читатель, конечно, улавливает, чьи мысли, достаточно известные из истории русской литературы, я воспроизвожу здесь в противовес лесковской «постепеновской» программе. Проницательный читатель не сочтет игрой то, что я соединяю в этом комплоте Достоевского и Писарева, крайних будущих противников Лескова, не говоря уже о тех публицистах «Современника», которым придется немедленно поднять брошенную им перчатку. Противники у Лескова будут сильные. Он проиграет первую свою баталию и проиграет немало последующих. Он будет думать даже, что всю жизненную битву свою проиграл, ибо поймет, что Россия выбирает не его «разумно сбалансированную» либеральную позицию, – она выбирает края, мыслит столкновением крайностей. Лескову же суждено знать как раз то, что между краями, в середине, в сердцевине, в подпочве.
По внешности же это, так сказать, «либеральный стандарт».
До прямого столкновения остаются считанные недели. За эти недели Лесков успевает опубликовать еще несколько передовых статей. И еще – очерки, рассказы: «Страстная суббота в тюрьме», «В тарантасе», «Разбойник»… Кое-чему из этих публикаций суждено войти в число классических лесковских текстов. Никто ничего из этого не заметит и не подхватит. Заметят и подхватят другое.
Первый бой произойдет на далекой от Лескова, и вместе с тем тайно притягательной для него, университетской почве.
Приказом властей Петербургский университет закрыт с конца сентября 1861 года. Причина – студенческие волнения. Причина волнений – университетский устав. Действующий с 1835 года и еще ужесточенный в 1849-м, этот устав практически лишил университет самоуправления и подчинил его администрации: деканы и ректор не выбираются, а назначаются и смещаются министерством; профессора обязаны предъявлять программы лекций на предварительное утверждение; философия и европейское право вообще изъяты из преподавания; на практике же процветает право «азиатское»: деканы доносят ректору, а ректор – высшему начальству о нарушениях правил; и за всю эту «азиатскую» практику, вдобавок ко всему, взимается непомерная плата.
Не будем прослеживать дальше университетскую историю; кратко скажем: борьба 1861 года не осталась без последствий; три года спустя университет получил новый, более либеральный устав, но и этот устав был отнят у него еще двадцать лет спустя… это история долгая, а нас интересует лишь один эпизод ее.
Итак, с осени 1861 года занятия прекращены. Некоторые профессора пытаются продолжить преподавание «вне стен»: они организуют нечто вроде «вольного университета»: начинают читать публичные лекции. Однако эти чтения сорваны, и, что знаменательно, не волею властей, а волею слушателей. Причина срыва: высылка из столицы профессора русской истории Павлова, чью лекцию о тысячелетии России начальство нашло возмутительною. Студенчество требует от других профессоров прекратить чтения в знак солидарности с Павловым. Один из профессоров бойкоту не подчиняется и решается читать; это историк Костомаров, весьма популярный среди студентов. И что же? Популярнейшего – сгоняют с кафедры. Все это происходит в здании Думы 8 марта 1862 года. В обществе ползут слухи, что лекцию сорвали не студенты, а провокаторы: «либералы», «коноводы смуты». В газете «Санкт-Петербургские ведомости» появляется статья «Учиться или не учиться?».
Нам следует вчитаться в эту неподписанную статью (вернее, подписанную мягким знаком: «Ь») уже хотя бы потому, что ее вскоре перепечатает на своих страницах «Северная пчела» (в верхних столбцах, между прочим); главное же: с этой статьи и начнется у Лескова прямая «драка» с «коноводами смуты». Хотя сама статейка выдержана в достаточно мирных и даже несколько пасторальных тонах:
– Учиться или не учиться? Смешно и грустно, но мы должны задать этот вопрос. Россия нуждается в образованных людях, а студенты, вместо того чтобы слушать лекции, шатаются по улицам, без пользы растрачивая дорогое время. Как это досадно. Что это за демонстрации! Зачем наши либералы сбивают с толку молодых людей? Кто от этого выиграет? Конечно, не студенты, не общество, не наука. Не знаем, выиграют ли от этого те бонапартики, которые в настоящее время так шумят… «Если ты не с нами, так ты подлец» – вот их лозунг. «Если мы что признали истиной, признавайте и вы! А если не хотите, то вы дрянные пошляки, и мы с трудом удерживаемся от…» Нет, это не либерализм, это… настоящий тамерлановский деспотизм, а наши либералы – хуже турецких пашей; за их цветистыми речами, за их «свободой» – будущий зажим народа…
Вообще говоря, уже достаточно: и бонапартиков, и Тамерланов, и пашей. Так еще и цитата «со значением»: «Признавайте и вы, а если не хотите…» Слишком ясно, кто здесь цитируется: статьи молодого некрасовского сотрудника, Чернышевского, – у всех на слуху; с ним спорят, однако. силу его пера и авторитетность мнений не оспаривает никто. Теперь он объявлен подстрекателем студентов.
Чернышевский пишет ответную статью: «Научились ли?». Это его последняя статья перед арестом, но пока этого никто не знает. Пока идет, так сказать, «равный спор». А если «неравный», то вот в каком смысле: Чернышевский и его товарищи по «Современнику» уверены, что статья в «Санкт-Петербургских ведомостях» – не что иное, как административный окрик, она инспирирована явно Министерством народного просвещения (и потому послушно перепечатана «Северной пчелой»). Тем лучше: Чернышевский вступает в бой с системой.
Велико его разочарование, когда неожиданно выясняется, что злополучная статья «Учиться или не учиться?» не спущена в «Санкт-Петербургские ведомости» из грозной бюрократической выси, а написана безвестным учителем начальной школы Аркадием Эвальдом. Чернышевский, надо думать, сильно смеялся, когда понял, по какой жалкой мишени готовит выстрел. Он даже сказал Эвальду при знакомстве что-то вроде: знал бы я, кто вы, не стал бы с вами и спорить… Но сказал так внешне вежливо, так тонко упрятал яд, что бедный Аркадий Васильевич, по наблюдению присутствовавшего при сем Антоновича, кажется, даже не понял смысла реплики. А ответ, уже написанный, Чернышевскому отменять не хотелось, и в ближайшем номере «Современника» он Эвальда все-таки ударил:
– Автор статьи «Учиться или не учиться?» рассуждает о «свободе» и порицает наших «либералов» за то, что они стесняют свободу во всех других людях. В доказательство приведена фраза из одной моей статьи. Впрочем, она совершенно напрасно выставляется уликой против либералов: они всегда отвергали всякую солидарность со мною. А главное: чем же студенты-то виноваты в моих статьях или неблагонадежности либералов? Разве я советуюсь со студентами, когда пишу свои статьи? И разве студенты верят нашим «либералам»? Да никогда и не верили. Всегда считали их людьми пустыми, и никакими не турецкими пашами, а пустозвонами…
Нападая на оппонента, Чернышевский уверенно и властно сдвигает спор в ту плоскость, которая нужна ему, Чернышевскому. Он отказывается обсуждать предложенные Эвальдом высокие материи: ни о судьбах России, которая нуждается в «образованных людях», ни о судьбах студенчества, которое, шляясь по улицам, теряет драгоценное время, он не рассуждает. Чернышевский переводит вопрос в юридически-силовую плоскость и отвечает на единственный «сыскной» пункт обвинений: а откуда вы знаете, кто сорвал лекцию Костомарова? А чем вы докажете, что сорвали студенты? А какие у вас основания обвинять меня или моих товарищей в подстрекательстве? Цепкость потрясающая. И ведь не упустил нити, не ослабил хватки, явился к Эвальду на квартиру при свидетелях (свидетели – Елисеев и Антонович), и бедный учитель, припертый к. стенке, дал расписку, что был не прав!
Лесков, чуткий к тону полемики, уловит у Чернышевского именно этот «сдвиг темы». И на него отреагирует раньше, чем на самый предмет разбирательства. По существу, не студенчество окажется главной темой лесковской статьи-отповеди, не университет, не путь России и не дивно-гармоническое устройство мира. Настоящая тема его другая: деспотизм либералов. Первое слово в этом двучлене точно выражает лесковскую мысль, а если второе слово невпопад (хотя Чернышевский ясно говорит, что ничего общего с такими пустозвонами, как либералы, не имеет и иметь не хочет), – так Лескову это словечко и заменить-то пока нечем. «Радикалы» как-то не в ходу, они вроде бы в Европе обретаются, а «революционные демократы»… еще не придуманы.