Изменить стиль страницы

Через Алмазова Писемский и откликается, причем мгновенно.

Мгновенно же роман и принимается к печати: в январе 1863 года Писемский приезжает в Москву с текстом – в марте первая часть уже опубликована в «Русском вестнике».

Впрочем, как редактор Катков заставляет Писемского кое-чем поступиться. Кое-что вылетает вон (сто лет спустя А.Могилянский разыщет и по архивному экземпляру рукописи опубликует выброшенное в журнале «Русская литература»). Выброшен диалог о «нашем заграничном гении». Заодно вылетает и намек на Чернышевского («У нас другой ведь еще есть! И того, пожалуй, за вождя признают… Несчастнейшая страна…»). Таким образом, Катков спасает Писемского от чудовищной бестактности по отношению к репрессированному Чернышевскому. Но и герценовская тема в романе тускнеет: ни «остроумного памфлетиста», ни «задушевнейшего беллетриста», ни «общего фаворита» – только то и прочтет Герцен, что от внутреннего безделья начинает герой романа заглядывать в «Колокол», и от нечего делать едет в Лондон, и чтоб ему (Герцену. – Л.А.) понравиться, вольнодумничает и берет в Россию запрещенные бумаги.

В августе 1863 года публикация в «Русском вестнике» завершена.

Писемский делает к роману приписку:

«В начале нашего труда, при раздавшемся около нас со всех сторон говоре, шуме, треске, ясное предчувствие говорило нам, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извне, а отчасти появившиеся от поднявшейся снизу разной дряни. События как нельзя лучше оправдали наши ожидания…»

В соответствии с чем роман назван: «Взбаламученное море».

«…Не мы виноваты, – продолжает далее Писемский, – что… так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор; что не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет…»

Здравый смысл – вечное заклинание Писемского.

«…Напрасно враги наши, печатные и непечатные… сердятся на нас, – защищается он, – их собственная совесть… тысячекратно повторяет им, что мы правы… Пусть будущий историк со вниманием и доверием прочтет наше сказание: мы представляем ему верную, хотя и не полную картину нравов нашего времени, и если в ней не отразилась вся Россия, то зато тщательно собрана вся ее ложь…»

И наконец – грустное предчувствие:

«За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову».

Но пока все тихо. Тургенев, прочитав первые части, роняет реплики в письмах к Фету и Боткину. «Отличная вещь!» «Живо, сильно и бойко…» Самому Писемскому – ни слова. По мере приближения героев к Лондону, Тургенев, однако, настораживается: «Что-то дальше будет?» Дальше – в сентябре – по окончании чтения – элегический вопрос: «Что такое роман Писемского?…»

Вот это-то и предстоит выяснить критике.

Впрочем, повременим с критикой. Она только исполняет приговор, а готовит его, выносит его, решает судьбу писателя – то общее, иногда неуловимое, а иногда весьма ясное, висящее в «воздухе» настроение, которое можно назвать настроением «общества», а можно и пожестче: настроением «народа» и даже судом «времени», понимая под временем, разумеется, не календарные сроки, а готовность умов и душ понять или отвергнуть предложенный им текст, сложное взаимоналожение слоев, составляющих «почву», «среду», «атмосферу».

Сначала свидетельство «издалека».

Париж. 1863 год. Действующих лиц – два. Русский генерал, пятый год живущий во Франции, «очень бодрый», всем интересующийся, ходящий «петушком»… и русский литератор, не так давно явившийся на берега Сены от брегов Невы. Вот их диалог (в записи литератора):

«– А вы не слыхали об этом писателе… ох, как его? – спрашивает он меня однажды.

– Не знаю, – говорю, – о ком вы говорите.

– Да вот… новый еще… Ах, батюшки! Очень, очень недурно сочиняет. Ах, да как же это его?… Фамилия-то… самая этакая еще простая фамилия. Ну новый! Ведь вы небось их всех знаете.

– Успенский? – спросил я.

– Нет, иначе.

– Помяловский?

– Нет, иначе; все иначе.

Я назвал еще несколько человек.

– Нет, все не те. Новый вот!.. Я у Елены Николаевны книжку взял: большая синяя книжка…

– Писемский? – спросил я, догадавшись, по наружному описанию книжки, о ком идет дело.

– Писемский-с, Писемский. Вот именно Писемский. Экая штука какая!

– Да, это штука, – говорю я.

– Право. Как ведь это подъезжает подо все. Подите, ведь и у нас как писать-то начали!

– Что же, – говорю, – хорошо? Нравится это вашему превосходительству?

– Да ничего-с. Эдак все критикует общество. Прежние вот эти, Лажечников или Загоскин, – я их, правда, не читал, – но они так не писали, как эта молодежь нынче пишет.

– Это, – говорю, – вы правы.

– Вы прочтите, пожалуйста.

– Непременно, – говорю, – прочту.

– Серьезно вам советую. Очень, очень оригинально.

– Вы что именно читали-то?

– Там это роман что ли какой-то… Очень оригинально.

– Вы согласны с тем, что пишет этот Писемский?

– Н-ну-с, это, как вам сказать, все ведь критика; этого ведь не было. Мне только интересны эти молодые, начинающие писатели. Я вот тоже Марка Вовчка хочу прочесть… Надо прочесть: я встречал ее, знаете, нельзя не прочесть, знаете, даже как будто невежливо.

– Это правда, – говорю, – неловко…»

Отнесем очарование, таящееся в этом диалоге, на счет виртуозности пера: как-никак Лесков. Но как передана даже через дальнее, до Парижа долетевшее эхо, – атмосфера, сгущающаяся вокруг Писемского! И читает генерал кое-как, и больше помнит цвет обложки и мнение «Елены Николаевны», чем собственные впечатления, и, видно, смешалось в его сознании чтение «Тысячи душ» с разговорами вокруг «Взбаламученного моря», – а неспроста же Лесков весь этот пель-мель воспроизводит, хитро уклоняясь от собственной оценки текста… Впрочем, почему «уклоняясь»? Сказано изумительно емко, при всем генеральском косноязычии: «Экая штука какая» – и отвечено не менее емко, и со значением: «Да, это штука»… Что-то смутно опасное чудится генералу, а что – не поймет. Вроде все, как надо, все «по-новому»: велено критиковать, писатель и критикует, а, с другой стороны, ведь подъезжает подо все, а где оно начинается, «все»?…

Характерная реакция. Характерная именно для «общества», далековатого от литературы. Будто на весах замерла репутация Писемского… дрожит стрелка: куда склонится?

Теперь из Парижа перебросимся на другой край жизненной реальности – в Москву. Кофейня на Тверском бульваре, «лицом к дому оберполицмейстера». Столики. По воскресным и табельным дням – военный оркестр, арфистки, гуляющая публика. В будни – студенты: перехватить, а повезет – пообедать, а еще больше повезет – так и «пропустить предварительную» («основные» будут «пропущены» вечером).

Меня интересуют будни. Кошачий концерт, который студенты устраивают Писемскому с выходом в свет его романа в «Русском вестнике». Свидетельства об этом скандальном происшествии довольно глухие (один мемуарист обмолвился, в «Будильнике», в 1875 году); Писемский – молчит. Подробности дорисовать несложно. Теплый день. Разомлевшие от пива студенты. Знаменитый писатель, величественно идущий мимо. Жарко: писатель в чесуче, он вытирает платком пот с крупного лба; в другой руке – дорогая трость. Громкие крики от столиков заставляют приосаниться: его приветствуют! Вот что значит всероссийская популярность: без году неделя как переехал в Москву, а уж на улицах узнают. Приостановился? Поклонился в ответ? Прислушался? Сразу ли различил издевательские нотки в приветственных криках? Или понадобились кошачьи вопли, чтобы понял? Визжали, лаяли вслед? А как удалялся? Быстро – или удерживая солидность походки? И все вытирал струящийся пот с постаревшего лица? Наверное, спиной чувствовал взгляды? Наверное, со Страстного шел, из редакции «Русского вестника», от Каткова…

Не хочется длить эту сцену. Я вообще не любитель «художественных» излишеств в биографическом жанре: лучше придерживаться документов – в них довольно драматизма. А кто заинтересуется картиной, два-три штриха которой я позволил себе наметить, – так «кошачий концерт», устроенный автору «Взбаламученного моря» разъяренными студентами, впечатляюще обрисован Сергеем Плехановым в его книге «Писемский».