– Перестань, Маэраддит, – попытался остудить его широкоплечий эльф, сидевший ближе всех к сфере.

Молодой эльф его не услышал:

– Шевелитесь! Почему вы робеете, старейшины! Эй вы, где ваша гордость? Нашему лорду спикеру пустили кровь, а вы тут стоите наблюдаете! Что…

– Я сказал, хватит, Маэраддит! – снова и так же сдержанно, как до того, произнес сидевший эльф. Взбешенный юноша замолк на полуслове и опустил глаза, чтобы не видеть этих спокойных лиц, каждое из которых несло на себе следы собственного горя и потрясения.

Старший архимаг дома Старима снисходительно оглядел молодого эльфа:

– Бывают дни, когда можно погибнуть ни за что, бессмысленно, – сказал Улдрейн Старим своему дрожащему от ярости юному родственнику, – и Лломбаэрт использовал – еще как использовал! – такой день. Нам повезет, если на дом Старима не объявят охоту и не убьют нас всех до последнего. Придержи свой гнев, Маэраддит. Если еще и ты выкинешь свою жизнь, после всех потерь в той палате, – он слегка кивнул в сторону сферы, в недрах которой все еще продолжалась битва, ~ то будешь дураком, а не героем.

– Но, старший лорд, как вы можете такое говорить? – запротестовал Маэраддит, махнув рукой на сферу. – Неужели вы так же малодушны, как остальные из этих…

– Ты говоришь, – с неожиданным металлом в голосе прервал его Улдрейн, – о старших. О Старимах. Нас уважали и чествовали, когда родитель твоего родителя был еще младенцем. Даже когда он хныкал или плакал, то и тогда не вызывал у меня такого отвращения, какое сейчас вызывает твоя ребячливость.

Молодой воин уставился на него с подлинным изумлением. Глаза архимага смотрели прямо в его глаза, как два копья-близнеца: остро и беспощадно. Улдрейн жестом указал на свои ноги, и Маэраддит, проглотив комок в горле, опустился на колени.

Самый могущественный архимаг дома Старима смотрел на него сверху вниз:

– Да, ты действительно ошеломлен и разгневан тем, что погиб один из наших. Но твоя ярость должна быть направлена на то, что Лломбаэрт посмел вовлечь в свое предательство весь дом Старима. Одно дело – выступать против недальновидности коронеля, совершенно другое – нападать и обвинять правителя Кормантора перед всем его Судом. Я стыжусь. Все родственники, которых ты считаешь малодушными, и горюют, и стыдятся, и потрясены, Кроме того, они еще и втрое достойнее тебя, поскольку знают, что корманторец – благородный корманторский эльф из Старимов – всегда держит себя в узде и никогда не предаст честь и славу этого большого семейства. Поступить так, как поступил Лломбаэрт, – это значит наплевать на имя семьи, которое ты так горячо защищаешь, значит запятнать имена и память всех своих предков.

Теперь Маэраддит был бледен, и слезы блестели у него на глазах.

– Если бы я был жесток, – продолжал Улдрейн, – я поделился бы с тобой некоторыми воспоминаниями, которых ты никогда не слышал. Ты утонул бы в их тщеславии и печалях. Наше семейство имеет огромный вес, но ты еще слишком молод и глуп, чтобы понять, какие это налагает обязательства. Не говори мне о войне, не призывай к заклинаниям, Маэраддит.

Молодой Старим ударился в слезы, а старый эльф-маг вдруг поднялся из кресла и опустился на колени рядом с рыдающим Маэраддитом, обхватив его, словно старым железом, по-старчески трясущимися руками:

– Тем не менее, я понимаю и твою ярость, и беспокойство, – сказал он в самое ухо юноши. – Тебе нужно как-то справиться со своей болью и защитить имя Старимов. Мне нужно, чтобы твоя боль оставалась в тебе. Мне нужно, чтобы твоя ярость горела в тебе. Мне нужно, чтобы эта печаль никогда не позволила тебе забыть то, что натворила глупость Лломбаэрта. Ты – будущее дома Старима, и моя задача – сделать из тебя клинок, который никогда не опускается, привить тебе гордость, которая никогда не запятнает себя позором, воспитать в тебе честь, которая ничего никогда – никогда! – не забывает.

Маэраддит изумленно откинулся назад, и Улдрейн улыбнулся ему. Молодой воин с потрясением увидел слезы, блестевшие и в глазах старейшины.

– Учти это, молодой Маэраддит, и постарайся сделать так, чтобы я мог гордиться тобой, – проворчал архимаг.

Юный воин вдруг понял, что стоит на коленях в центре кольца внимательно наблюдающих за ним родственников. Слезы падали на пол вокруг него, подобно дождю.

– Вы… все мы… должны оставить этот черный день позади. Никогда не говорить о нем, хранить это в таких глубинах, чтоб даже слуги не догадывались. Нам нужно потрудиться и с наименьшими потерями восстановить фамильную честь, снова доказать свою преданность коронелю, невзирая на любое наказание, какое он сочтет достаточным.

Если мы должны заплатить богатством или отдать нашу молодежь на воспитание Элтаргриму, так тому и быть. Мы должны остаться в стороне от действий Лломбаэрта, бросившего вызов трону. Мы должны явить пристыженность, а не гордый вызов, иначе, и очень скоро, не станет никакого дома Старима. И некому будет стремиться к величию.

Улдрейн поднялся, крепкой хваткой все еще удерживая Маэраддита в коленопреклоненном состоянии, и оглядел по очереди всех стоявших вокруг него молчаливых эльфов:

– Все поняли?

Поняли все.

– Кто-нибудь не согласен? Я должен знать это сейчас, чтобы либо возразить, либо убить. – Он суровым взглядом обвел всех. Но ни один, даже все еще трепещущий Маэраддит, не сказал «нет».

– Хорошо. Не беспокойте меня. Оденьтесь в лучшие одежды и ждите моего возвращения. Тот Старим, что покинет этот дом, больше не Старим.

Не добавив ни слова, Улдрейн, глава архимагов дома, решительно вышел из круга и с каменным лицом пересек комнату.

Слуги разбегались при виде этого лица на всем его долгом пути через зал в собственную башню заклинаний. Когда дверь за ним тихо закрылась, он положил на нее руку и произнес тайное слово. С двери спустились два призрака блестящих крылатых драконов, украшавших двери с внешней стороны.

Всю ночь они бродили взад и вперед по небольшому коридору, готовые вцепиться даже в того, кто принадлежал дому Старима, но никому и в голову не могло прийти попытаться проскочить мимо них. Что и правильно, поскольку даже призраки драконов всегда хотят есть.

Водоем Памяти опять светился. Усталый коронель протянул руку к Сиринши, парившей в воздухе возле трона.

– Никто из них не понимает, – тихо пожаловался он и коснулся сверкающего клинка, висевшего на боку. – Двадцать с лишним лет глупая молодежь из благороднейших домов борется за то, чтобы захватить трон. Но даже если бы им это удалось, такая победа означала бы не больше чем удобный случай подвергнуться ритуалу справедливого клинка. – Он взглянул на вернувшего себе мужское обличие Эльминстера, Накасию и леди герольда: – Многие могут попробовать пройти этот ритуал, но лишь один будет избран, тот, кто и головой, и сердцем, и талантом выдержит это испытание. – Он вздохнул, – Но они еще такие молодые, такие глупые.

Митантар стоял и слушал с легкой улыбкой на лице. Он ничего не говорил, только наблюдал за эльфами, занятыми очисткой Палаты Суда от крови и тел.

Коронель тихо приказал Сиринши:

– Сделайте это сейчас. Пожалуйста.

Древняя волшебница с телом ребенка коснулась плавающего трона Кормантора, бросила заклинание, а потом задрожала. Из нее, откуда-то из глубины, вырывался мощный звук всеобщего призыва.

Свет струился из каждой частицы ее тела. Оттуда, где эти лучи касались стен, потолка или колонн, вздымался могучий согласный аккорд.

Он достиг огромной высоты, а потом так же медленно замер. К этому моменту перед троном уже стояли главы всех домов Кормантора, а в дверях толпились те, кто был рангом пониже.

Элтаргрим вложил меч в ножны и стал медленно подниматься в воздух, пока не остановился перед троном. Когда Сиринши пришла в себя, коронель обвил ее плечи рукой и заговорил:

– Народ Кормантора? Сегодня здесь было совершено – и уничтожено – большое зло. Митантар объявляет, что он готов. Я не желаю больше ждать, чтобы те, кто стремится распоряжаться государством как собственной игрушкой, предприняли еще одну попытку, уже стоившую нам жизней слишком многих корманторцев.