Но беспокойство стихает само собой – родовые муки тоже не длятся вечно, – и, возвращаясь через сад в Селах, я ухожу от мрака к свету. Я готовлю дрова на, утро и прикрываю на ночь рисунки.

В прошлую пятницу я напрасно искала Поля в городе. В раздражении я пытаюсь поймать мотылька, но, разжав кулак, нахожу на ладони только смятый цветок дельфиниума. А Поль весел как никогда, и это мне особенно неприятно. Но сегодня пятница, я на минутку останавливаю машину, чтобы передохнуть... я ни за что не сказала бы «подождать»... и вижу Поля: он идет по улице не менее пьяный, чем в другие пятницы. Как больно, когда тебя прощают! Это одно из преддверий ада... ну, скажем... прихожая.

Боже правый, он просовывает голову в мою машину средь бела дня! Где-нибудь в Латинской Америке это, может быть, считается вполне приличным.

– Мадам, вы надушились теми же восхитительными духами!

– Дорогой Поль, это всего лишь духи номер два. Подождите, пока я открою флакон номер один.

– Мадам, вы всегда восхитительны, духи здесь ни при чем.

– Спасибо, Поль. Это очень мило с вашей стороны.

Одинокой целомудренной женщине нелегко вести такой диалог.

Поль не желает расставаться со мной. Мы идем пить чай в модное маленькое кафе, где умеют делать настоящий молочный коктейль (благодаря американцам, побывавшим здесь во время войны), а потом наступает самое приятное. Он отправляется со мной за покупками. Поль идет рядом, то и дело прикасаясь ко мне, как принято у влюбленных, и, хотя он уже успел заправиться, мы с удовольствием болтаем и смеемся. Поль покупает себе трубку, для солидности, и заходит со мной во все магазины. Он разговаривает с продавцами с полным знанием дела, и я начинаю думать, что он прежде сам стоял за прилавком. Без тени смущения он выбирает для меня помаду, пудру, пилочки для ногтей, занавески для школы. А в парфюмерном отделе даже исполняет sotto voce[8] песенку, которую когда-то продал рекламному агентству – что-то про косметику. Брр-р!

– Я хотел бы, – непринужденно заявляет в конце концов Поль или ром (сейчас мне это безразлично), – я хотел бы провести каникулы в Австралии вместе с вами.

– Простите, дорогой Поль, но я вынуждена обратить ваше внимание на мой преклонный возраст.

И тогда я слышу в ответ то, чего издала, – продолжение его фразы: «Будь вы на двадцать лет моложе, мы могли бы...»

– Это не имеет никакого значения.

«Наша маленькая девочка, – пишет Пату, –

она умеет смеяться

утром.

Но не умеет

вечером».

Я в тревоге поднимаю глаза и вижу: на нашем хрупком суденышке появилась квадратная фигура родительницы номер один. Меня пробирает дрожь. Когда замужние женщины застают меня одну, они тут же заводят разговор о весьма непоэтичных «законах жизни». Сейчас, однако, происходит что-то необычное. Поль питается у родительницы номер один, и она начинает довольно воинственно. К тому же... Конечно, она толстая и краснолицая, конечно, у нее совиные глазки, но она очень почтительно произносит фамилию «Воронтозов», а это уже кое-что.

– Он жестокий человек.

– Вот как?

Я тоже обратила на это внимание. Но меня тревожит причина, а не следствие. Заметила она, как он добр к Пэтчи?

– Это сразу видно по глазам – по глазам! Вы посмотрели, какие у него глаза?

– Да, посмотрела.

Но она еще не добралась до главного! До нашей совместной прогулки по городу.

– Вы знаете, у него совсем нет друзей.

Я стараюсь проявить интерес к ее словам.

– Правда? Зато у него, наверное, есть девушки?

– Нет, у него нет ни одной девушки.

– Вот как.

– Почему он не водит знакомств со своими однолетками? – решительно наступает она.

– Каждый, кто одинок, – начинаю горячиться я, – всегда может прийти ко мне. Старый и молодой. Добрый и злой. Каждый... добрый или злой – безразлично.

– Мисс Воронтозов, он жестокий, жестокий человек.

– Наверное, в этом виновато его прошлое.

– С ним никто не может поладить. Жил бы лучше в городе, сам по себе.

– Он имеет право приходить ко мне. Каждый, кто хочет, имеет право приходить ко мне.

– Он заставит вас заплатить за это. Вот увидите, он заставит вас заплатить!

– Я согласна. Я готова платить. Все равно он имеет право приходить ко мне, если он одинок. Я готова отдавать ему свое время. Он вправе располагать моим временем. «И кто примет одно такое дитя во имя мое, тот меня принимает».

«Наша маленькая девочка, – пишет Пату, –

умерла когда ее принесли

в па все

плакали в

Доме собраний.

Все плакали в

Доме

собраний».

– Поль, вы меня разочаровали, – говорю я, когда мы возвращаемся с баскетбольной площадки, где он присутствовал в качестве зрителя на нашей тренировке.

– Почему?

– Я думала, что познакомилась с настоящим закоренелым пьяницей, который будет меня развлекать. А вы сейчас почти всегда трезвы. Я, кажется, говорила вам, что меня интересуют только пьяные представители богемы. Разве вам еще не пора в бар?

Мгновенье он в задумчивости разглядывает трубку.

– Вы, конечно, отвлекаете меня от спиртного.

Теперь моя очередь задуматься. Наконец я решаюсь употребить прилагательное, которое уже неделю вертится у меня на языке и только ждет удобного случая, чтобы вылететь изо рта.

– Ваше замечание отнюдь не свидетельствует о сыновних чувствах.

– Которых у меня нет, – с неожиданной меткостью парирует он.

Мне нужно сделать несколько шагов, чтобы переступить через его слова, хотя, наверное, я сама вынудила его их произнести. Пока я обдумываю ответ, Варепарита успевает догнать нас, теперь она идет чуть впереди – как красив каждый дюйм ее коричневых ног, прикрытых только короткими коричневыми шароварами, как красивы ее черные волосы, упавшие, будто ночь, на желтую майку.

Пора покончить с этой игрой, решаю я.

– Что не мешает мне, глубокоуважаемый Поль, относиться к вам сугубо по-матерински.

Ему незачем знать, что во мне снова проснулась женщина.

Поль молчит; он с удовольствием разглядывает гибкое тело Варепариты.

– Я знаю, – рассеянно бросает он немного погодя.

– Вы многое теряете, – горячусь я, – из-за того, что у вас так мало сыновних чувств.

Гордость помогает мне выиграть бой с бунтующей женщиной.

– Я знаю, – с полным безразличием повторяет он.

Но утром по дороге в школу я дольше обычного брожу под пальмами, без нужды встаю на колени перед малышами, пока приближающиеся шаги Поля не превращают мое беспокойство в нечто иное.

Почему у него такой испуганный вид, когда он заглядывает в мои утренние глаза? Но с какой стати я задаю себе этот вопрос? Я прекрасно знаю, почему мужчина и женщина начинают бояться друг друга. Мне нужно скрыться от его глаз. Он не должен разглядеть во мне женщину, предательницу-женщину. А то у него появится совсем иной страх. Он испугается, что эта хищница разъярится и сотрет его в порошок, как Севен крошит в порошок кусок мела. Хотя Полю как раз нечего бояться. Женщину сторожит надежный тюремщик – привычка, привычка заботиться о младших. Он младший, значит, он в безопасности. Как бы близко ко мне он ни подошел.

Но подобные рассуждения не заставят женщину испариться из его глаз. Испаряется только бренди. Впрочем, все прекрасно, пусть смотрит сколько угодно. Нужно обладать слишком большой душой, огромной душой, чтобы перепрыгнуть через барьер возраста. Ибо через этот барьер можно перепрыгнуть, потому что у Человека нет возраста.