Естественное сочетание. Живое, изменчивое сочетание, его дополняют все новые и новые узоры. Нормальное и здоровое сочетание. Неумолимое, беспощадное, обжигающее красотой. Но инспектора получают жалованье – я с беспокойством оглядываю класс – не за это. И я, между прочим, тоже. Меня еще не лишили окончательно звания учителя, я не докатилась еще до последней ступеньки, мне еще есть что терять, и я не настолько отважна, чтобы потерять то, что у меня есть.

Какое зрелище развертывается перед моими глазами и позади моих глаз, пока я сижу на этом стуле! Сколько часов я на нем сижу!

– Всем спать!

– Мит Воттот, а вы будете нам читать «Гоубой кушин»?

– Нам правда надо ложиться спать?

– Матаверо, ложись спать. Мисс Фоффоф говорила, надо спать.

– Мит Воттот, почитайте «Гоубой кушин».

– Мисс Воронтозов, Блидин Ат не ложится спать. Блидин Ат.

– Уже ложиться? Твинни, ложись.

– А вы не будете читать «Гоубой кушин»?

– Твинни не закрывает глаза. Она смотрит своими глазами. Твинни.

– Это другая Твинни не закрывает глаза.

– Нет!

– Точно!

– Нет!

– Точно!

– Мит Воттот, а «Гоубой кушин»?

– Спите!

Тишина.

Они лежат с закрытыми глазами, а я пою. Конечно, хорошая учительница не тратит на колыбельную время, отведенное Министерством просвещения на обучение, и душительница Вина едва не заставляет меня сфальшивить. Но память неумолима, так же как неистребим инстинкт женщины, и английские песенки матери, которые в детстве напевал мне отец, сейчас сами собой слетают с моих губ, наверное потому, что прежде они мне не пригодились. В этот весенний день здесь, в классе, где в маленькой печке гудит огонь, а по полу шарят руки солнца, я на время превращаюсь из нерадивой учительницы в заботливую мать всех этих коричневых, белых и желтых малышей.

– «Ах где, ах где мой пес-барбос, – слышу я свой надтреснутый голос, – короткая шерстка, мокрый нос, ах где, ах где мой пес?»

Минуты текут, я отсылаю на улицу брата Вайвини, Севена, потом Блоссома и читаю детские стихи, их сменяют маорийские любовные песни и маорийские стихи для детей. Напевы пои[5], песни, которые маори распевают в лодках, и даже песенка моего собственного сочинения о мечтателе Ихаке (главном герое моих маорийских хрестоматий). Но к тому времени, когда Пэтчи самовольно встает и выскальзывает из класса – привычка побродить и на этот раз одерживает верх, – я снова возвращаюсь к песням своего детства. «Мы плывем по реке на старом, старом пароходе...»

Котенку надоедает мое пение, и он укладывается спать, что меня все-таки задевает, хотя я тоже начинаю засыпать и мир перед моими глазами, где на циновках лежат дети, уступает место миру позади моих глаз. Я закрываю лицо рукой, перестаю петь и погружаюсь в созерцание этого другого мира, где непрерывно возникают какие-то картины, исчезают, чередуются в определенном порядке, в определенной последовательности, которая зависит лишь от их внутреннего смысла и не подчиняется моему сознанию.

Но как ни странно, в этих настойчиво повторяющихся картинах нет ни одного знакомого мужского лица. Удивительные голубые глаза не смеют нарушить строгое течение моих мыслей здесь, в классе. Проникновенный голос, звучащий с церковной кафедры, не вторгается в мою душу, когда я с детьми. Страстные споры с Юджином не долетают из прошлого до этой комнаты. В сборном домике мой разум – святая святых, он всегда целиком и полностью отдан работе, и только ей. Перед моим внутренним взором неотступно стоит приготовительный класс, где ничто не нарушает естественного течения жизни: класс-питомник, где дети подрастают, наливаются соком и расцветают, где покончено со словом «нельзя» и со звонком и где душительница Вина больше не властна надо мной. В этом классе шумно и весело, его дверь всегда приветливо распахнута. Дети танцуют, когда вздумается, как листья на ветру, а когда вздумается, читают или пишут.

Но шалунам уже не лежится, они садятся и смотрят на меня. Просыпаются еще несколько малышей. Кто-то встает. И все выжидательно смотрят на меня: скажу я «нельзя!» или нет. Мне становится стыдно, и я молча закрываю лицо руками. Молча закрываю лицо.

Через некоторое время дети берут власть в свои руки. Двое дерутся, двое обнимаются, кто-то рисует, кто-то идет к песочнице, многие убегают во двор. Энергия бьет ключом! Почему я не могу ее использовать? Почему я должна ее подавлять? О, если бы у меня хватило отваги, я бы изменила здесь все от начала до конца!

Но каким образом? Как это сделать? У меня появляется знакомое ощущение, что ответ вот-вот найдется. Где-то здесь, рядом. Мне ничего не нужно, только вожжи-паутинки. «Мне нужен только порыв вдохновения».

Тем не менее у каждого новорожденного должны быть отец и мать. Увы, мне не дано слить разбитую на уроки жизнь приготовительного класса с полнокровной жизнью за его стенами. Я намеренно устраиваю перекличку мужчин, которые вносят некоторое разнообразие в мое холодное сегодня. Поль Веркоу – воплощенное «дайте», хотя в чем-то мы с ним похожи. Директор – воплощенное «возьмите», притом что он совершенно не способен меня понять. Его преподобие, без памяти влюбленный в бога. И Юджин... откуда берутся силы у темнокрылой памяти, чтобы пролетать такое расстояние на протяжении всех этих лет? Есть еще, конечно, тень инспектора...

Я вздыхаю и сажаю на колени малыша. Но мне этого мало, мне хочется, чтобы пошел дождь или выглянуло солнце: вдохновение озаряет двоих, а я одна.

Целый час, с восьми до девяти утра, у меня уходит на одевание, сама не знаю почему. До этого я успеваю провести часа два за пианино или поработать в Селахе и вознаградить себя чашкой чая, а потом начинается никому не нужная пантомима. Каждое утро я вкладываю в нее столько стараний, что можно подумать, будто я каждый вечер охочусь за возлюбленным. Зачем я все это делаю? Кто меня видит?

Представление завершается появлением хрустального стаканчика, который я до половины наполняю бренди – посошок на дорогу. Иначе я слишком расстроюсь, проходя мимо цветов, иначе под деревьями Вина напомнит мне об инспекторе, и я не сделаю больше ни шагу.

Я глубоко вздыхаю. Зачем я все это делаю? – недоумеваю я и выпиваю бренди. Неужели только привычка, только сохранившиеся крохи молодости побуждают меня заботиться о своей внешности? А может быть, надежда? Или весна? Неужели после стольких лет жестокой выучки я все еще по-настоящему люблю жизнь? Или меня принуждает к этому маскараду та же невидимая рука, которая заставляет меня поступать вопреки моему разумению?

С неизменным пеналом в руках я спускаюсь по ступенькам заднего крыльца в солнечный весенний сад, и цветы, конечно, немедленно начинают меня дразнить. Им просто нравится доводить меня до слез! Но, может быть, я плачу оттого, что они прекрасны, а моя жизнь нет? Оттого, что они совершенны, а жизнь нет?

Бренди обжигает внутренности. Оно снимает напряжение и притупляет боль. Мне не посчастливилось, я не могу сказать, что жизнь прекрасна, по разве отсюда следует, что это не так? Может быть, жизнь – праздник, а мне невесело, потому что я совсем одна.

Огонь разливается по телу. В такие минуты я с легкостью преодолеваю границы реального и уношусь в мир фантазий, и мои цветы тоже. Я нисколько не удивляюсь, что в такие минуты слышу их болтовню. Как бы мне хотелось понять, о чем они говорят! Они совсем как дети, и я уверена, их разговор должен иметь отношение к тому непостижимому сочетанию движений и настроения, которое поражает и мучает меня, будоражит мою душу и не выходит у меня из головы даже в церкви. Я встаю на колени, теперь мы с дельфиниумом одного роста, и я могу потрепать его бутон по подбородку.