Лошадей „прижеливали“. Знали, что разлапистый бугор лег верст на тридцать.

Позади погоня лавой рассыпалась. Ночь на западе, за краем земли, сутуло сгорбатилась. Верстах в 3 от станицы в балке, в лохматом сугробе, Бодягин заприметил человека. Подскакал, крикнул хрипло:

— Какого чорта сидишь тут?

Мальчонок малюсенький, синим воском налитый, качнулся. Бодягин плетью взмахнул, лошадь замордовалась, танцуя подошла вплотную.

— Замерзнуть хочешь, чертячье отродье? Как ты сюда попал? — Соскочил с седла, нагнулся, услыхал шелест невнятный:

— Я, дяденька, замерзаю… Я — сирота… по миру хожу.

Зябко натянул на голову полу рваной бабьей кофты и притих.

Бодягин молча расстегнул полушубок, соскочил с седла, в полу завернул щуплое тельце и долго садился на взноровившуюся лошадь.

Скакали. Мальчишка под полушубком прижух, оттаял, цепко держался за ременный пояс. Лошади заметно сдавали ходу, хрипели, отрывисто ржали, чуя нарастающий топот сзади.

Тисленко сквозь режущий ветер кричал, хватаясь за гриву Бодягинского коня:

— Брось пацаненка! Чуешь, бодай-бо ты выздох, бисив сын? Брось, бо можуть пымать нас!.. — богом матюкался, плетью стегал посиневшие руки Бодягина.

— Догонят — зрубают!.. Шоб ты ясным огнем сгорив со своим хлопцем!..

Лошади поравнялись пенистыми мордами. Тисленко до крови иссек Бодягину руки. Окостенелыми пальцами тискал тот вялое тельце, повод уздечки заматывая на луку, к нагану тянулся.

— Не брошу мальчонка, замерзнет!.. Отвяжись, старая падла — убью!

Голосом заплакал сивоусый хохол, поводья натянул.

— Не можно уйти! Шабаш!..

Пальцы — чужие, непослушные; зубами скрипел Бодягин, ремнем привязывая мальчишку поперек седла. Попробовал, крепко ли, и улыбнулся.

— За гриву держись, головастик!

Ударил ножнами шашки по потному крупу коня, Тисленко под вислые усы сунул пальцы, свистнул пронзительным разбойничьим посвистом. Долго провожали взглядами лошадей, взметнувшихся облегченным галопом. Легли рядышком. Сухим, отчетливым залпом встретили вынырнувшие из-под пригорка папахи…

Лежали трое суток. Тисленко в немытых бязевых подштанниках небу показывал пузырчатый ком мерзлой крови, торчащий изо рта, разрубленного до ушей. У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птички; из распоротого живота и порожних глазных впадин не торопясь поклевывали черноусый ячмень.

Илюха

Началось это с медвежьей охоты.

Тетка Дарья рубила в лесу дровишки, забралась в непролазную гущу и едва не попала в медвежью берлогу. Баба Дарья бедовая, оставила неподалеку от берлоги сынишку караулить, а сама живым духом мотнулась в деревню. Прибежала и перво-на-перво в избу Трофима Никитича.

— Хозяин дома?

— Дома.

— На медвежью берлогу напала… Убьешь — в часть примешь.

Поглядел Трофим Никитич на нее снизу вверх, потом сверху вниз, сказал подозрительно:

— Не брешешь — веди, часть барышов за тобою.

Собрались и пошли. Дарья передом чикиляет, Трофим Никитич с сыном Ильей сзади. Осклизнулось дело: подняли из берлоги брюхатую медведицу, стреляли чуть ли не в упор, но по случаю бессовестных ли промахов, или еще по каким неведомым причинам, но только упустили зверя. Долго осматривал Трофим Никитич свою ветхую берданку, долго „тысячился“, косясь на ухмылявшегося Илью, под конец сказал:

— Зверя упущать никак не могем. Придется в лесу ночевать.

Поутру видно было, как через лохматый сосновый молодняк уходила медведица на восток, к Глинищевскому лесу. Путанный след отчетливо печатался на молодом снегу, по следу Трофим с сыном двое суток колесили. Пришлось и позябнуть и голоду отпробовать; харчи прикончились на другой день, и лишь через 3 суток на прогалинке, под сиротливо пригорюнившейся березой, устукали захваченную врасплох медведицу. Вот тут-то и сказал Трофим Никитич в первый раз, глядя на Илью, ворочавшего 17-пудовую тушу:

— А силенка у тебя водится, паря… Женить тебя надо стар я становлюсь, немощен, не могу на зверя ходить и в стрельбе плошаю, мокнет слезой глаз. Вот видишь у зверя в брюхе дети, — потомство… И человеку такое назначение дадено.

Воткнул Илья нож, пропитанный кровью, в снег, потные волосы откинул со лба, подумал:

— Ох, начинается…

С этого и пошло. Что ни день, то все напористей берут Илью в оборот отец с матерью.

— Женись, да женись, время тебе. Мать в работе состарилась, молодую бы хозяйку в дом надо, старухе на помощь… И разное тому подобное. Сидел Илья на печке, посапливал да помалчивал, а потом до того разжелудили парня, что потихоньку от стариков пилу зашил в мешок, топор прихватил и прочие инструменты по плотницкой части и начал собираться в дорогу ехать, да не куда-нибудь, а в столицу, к дяде Ефиму, который в булочной Моссельпрома продавцом служит.

А мать свое не бросает.

— Приглядела тебе, Ильюшенька, невесту. Была бы тебе хороша да пригожа, чисто яблочко наливное. И в поле работать, и гостя принять приятным разговором может. Усватать надо, а то отобьют.

В хворь вогнали парня, в тоску вдался, больно жениться не охота, а тут-таки, признаться, и девки по сердцу нет; в какую деревню ни кинь по близости — нет подходящей. А как узнал, что в невесты ему прочат дочь лавочника Федюшина, вовсе ощетинился.

Утром, как-то позавтракавши, попрощался с родными и пешедралом махнул на станцию. Мать при прощании всплакнула, а отец, брови седые насторбучив, сказал зло и сердито:

— Охота тебе шляться, Илья, — иди, но домой не заглядывай… Вижу, что зараженный ты кумсамолом, все с ними, с поганцами, нюхался, ну и живи как знаешь, а я тебе больше не указ…

Дверь за сыном захлопнул, глядел в окно, как по улице, прямой и широкой, вышагивал Илья, и, прислушиваясь к сердитому всхлипыванию старухи, морщился и долго вздыхал.

А Илья выбрался за село, посидел возле канавки и засмеялся, вспоминая Настю — невесту проченую. Больно на монашку похожа: губки ехидно поджатые, все вздыхает да крестится, ровно старушонка древняя, ни одной обедни не пропустит, а сама собой — как перекисшая опара.

Москва не чета Костроме. Вначале полохался Илья каждого автомобильного гудка, вздрагивал, глядя на грохочущий трамвай, потом свыкся. Устроил его дядя Ефим на плотницкую работу.

Ночью, припозднившись, шел с работы по Плющихе, под безмолвной шеренгой желтоглазых фонарей. Чтобы укоротить дорогу, свернул в глухой, кривенький переулок и возле одной из подворотен услышал сдавленный крик, топот и звук пощечины. Ускорил Илья шаги, заглянул в черное хайло ворот: возле мокрой сводчатой стены пьяный слюнтяй в пальто с барашковым воротником мял какую-то женщину и, захлебываясь отрыжкой, глухо бурчал:

— Н-но… позвольте, дорогая… в наш век это так просто. Мимолетное счастье…

Увидал Илья за барашковым воротником красную повязку и девичьи глаза, налитые ужасом, слезами, отвращением.

Шагнул Илья к пьяному, барашковый воротник сграбастал пятернею и, чувствуя, как ладонь мокнет липким омерзением, шваркнул брюзглое тело об стену. Пьяный охнул, рыгнул, бычачьим бессмысленным взглядом уперся на Илью и, почувствовав на себе жесткие по-звериному глаза парня, повернулся и, спотыкаясь, оглядываясь и падая, побежал по переулку.

Девушка в красном платке и потертой кожанке крепко уцепилась Илье за рукав.

— Спасибо, товарищ… Вот какое спасибо!

— За что он тебя облапил-то? — спросил Илья, конфузливо переминаясь:

— Пьяный мерзавец… Привязался. В глаза не видала…

Сунула ему девушка в руки листок со своим адресом и, пока дошли до Зубовской площади, все твердила:

— Заходите, товарищ, по свободе. Рада буду…

Пришел Илья к ней как-то в субботу, поднялся на 6-й этаж, у ошарпанной двери с надписью — „Анна Бодрухина“ остановился, в темноте пошарил рукою, нащупывая дверную ручку, и осторожненько постучался. Отворила дверь сама, стала на пороге, близоруко щурясь, потом угадала, пыхнула улыбкой.