Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.

— Что ж? Конечно, что — благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, — отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: — Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: «пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год».

— А как вы надуете, да не станете платить? — спросил недоверчиво Виктор.

— Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.

— Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.

— Нет-с, мы никогда не можем желать того, — отвечал серьезно Емельянов.

— А вы вот что! — продолжал Виктор: — вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!

Емельянов грустно усмехнулся.

— Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет — очень нынче дела плохи!

— Дайте векселя на разные сроки… Я подожду, — отвечал Виктор.

— Это словно бы не приходится, — произнес, не поднимая глаз, Емельянов. — Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.

— Да какого же чорта я писать буду?

— Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость… Может быть, к пяти-то тысячам вы — еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь тысячу, год вы промолчали — другую вам, еще год — третью.

— Нет, это невыгодно! — сказал Виктор: — теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.

— Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.

— Да, дело! Сквалыжники вы этакие, — говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: — ну, давайте полторы тысячи!

— Слушаю-с… Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать… Чтобы без сумления для него было.

— Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.

— Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.

— Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.

— Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! — подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.

— До приятного свидания, значит!

— Прощайте, друг любезный! — отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку.

23

Разорение

По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.

Ему что-то такое возражал Никтополионов.

— Я-то чем виноват? — говорил он.

— А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.

— Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!

— Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?

— Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? — отвечал нахально Никтополионов.

Бакланов едва владел собой.

— Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! — говорил он.

— Да, кто дастся! — отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.

Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.

Он прямо прошел в спальню жены.

Евпраксия уже спала.

Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.

— Поздравляю вас: мы разорены!.. — начал он прямо.

— Что такое? — спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.

— Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, — отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.

— О, я думала, Бог знает что! — произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.

— Как что? Это для вас не Бог знает что? — вскричал Бакланов.

— Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! — сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.

— Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! — повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.

— Кто ж виноват? — сам же! — сказала Евпраксия, зажигая свечку.

Она знала, что сцена эта нескоро кончится.

— Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! — восклицал Бакланов, колотя себя в голову.

Евпраксия пожала плечами.

— Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, — сказала она.

— Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!

— Ни то ни другое, а человек без характера… Малейшая удача мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача — сейчас и в отчаяние! Жизнь — не гулянье в саду: все может случиться.

— Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! — воскликнул опять Бакланов в бешенстве.

— Перестань, говорят тебе! — прикрикнула на него Евпраксия строго: — не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.

— Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, — отвечал ядовито Бакланов.

— Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того… конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены… Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь…

Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.

— Ну, что теперь станешь делать? Что? — говорил он, разводя руками. — опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.

— Сделай милость, очень рада! — подхватила Евпраксия: — а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!

— Поеду! — повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:

— Вы на меня не сердитесь?

— Уверяю тебя, нисколько.

— Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.

Евпраксия подошла и поцеловала его.

— Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала — велика важность! — сказала она.

— Ты великая женщина! — проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.

Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное!

24

Сцена хоть бы из французского романа

Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.

День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.

— Здравствуй! Где ж ты нынче живешь? — спросила она ее, чтобы что-нибудь сказать.

— На квартире-с.

— Не у места еще?

— Нет-с.

И Софи опять возвратилась в залу.

Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась к звонку, но никто не приезжал.

Софи подозвала к себе одного из молодых людей.

— Садитесь тут, у моих ног, — сказала она.

Тот в самом деле поместился у ног ее.

— Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы от любви ко мне застрелитесь.

— Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, — ответил молодой человек, желая сострить.