Довольно открытая в бальном платье и приподнятая на корсете грудь Софи страстно и порывисто дышала.

Бакланов не мог видеть этого без трепета и решительно не находился, о чем бы заговорить.

Софи, хоть и с поддельным спокойствием, но молчала.

Бакланов думал: «Вот женщина, на которую я когда-то имел права, но которая теперь совершенно далека от меня. Думает ли она в эти минуты о том же?»

— Я к вам давно хотел взять смелость заехать, — начал он глупо и ненаходчиво.

— Очень рада! — отвечала Софи, поправляя платье.

Бакланову показалось, что она при этом ласково взглянула на него.

— Софи, вы на меня сердитесь еще? — осмелился он наконец заговорить искреннее.

— Нет! — отвечала она.

Бакланов явственно слышал, что голос ее был грустен и полон значения.

— Значит, я в самом деле могу к вам приехать? — продолжал он.

— Пожалуйста. У меня вечера по средам, — сказала Софи.

Самый ответ и голос ее при этом ничего уже не выражали.

Бакланов видел одно, что Софи была ни весела ни счастлива.

Это же самое заметил и подошедший к ней инженерный офицер, премолоденький и преглупый, должно быть.

— Вы с каждым днем, как заря вечерняя, все становились грустней и грустней, — сказал он.

— Стареюсь! — отвечала ему Софи с улыбкой.

— О, нет, вы прелестны еще, как гурия, — объяснил прапорщик, пожимая плечами.

— Что за пошлости вы говорите! — сказала ему без церемонии Софи и встала.

В это время кадриль кончилась.

— Я буду у вас, — повторил еще раз Бакланов.

— Пожалуйста! — повторила Софи и опять совершенно равнодушным голосом.

Бакланов ушел в другие комнаты и сел играть в карты.

Молодые люди не давали Софи вздохнуть. Ее беспрестанно приглашали на вальс, на польки, на кадриль, наконец к ней разлетелся и сам Эммануил Захарович, в белом жилете, в белом галстуке, отчего рожа его сделалась еще чернее. Софи взмахнула на него неприветливо глазами: отказать ему не было никакой возможности. Он пригласил ее при всех и вслух.

Они стали.

По лицам большей части гостей пробежала улыбка, но музыка в это время заиграла, и пары задвигались.

— Что это вы, с ума сошли! — сказала шопотом и бешеным голосом Софи своему кавалеру, хотя по наружности и улыбалась.

— Сто зе? — спросил ее робко почтенный еврей.

За деньги, он полагал, что вежде и все может делать.

— Я не позволю вам нигде бывать, где я бываю, — шептала Софи.

— Сто зе я сделал? — спрашивал тот в недоумении.

— Вы осел, дурак, потому и не понимаете, — продолжала Софи, делая с ним шен.

Эммануил Захарович краснел в лице.

— Извольте сейчас же итти и просить других дам, чтобы танцовала с вами не я одна!

Эммануил Захарович, кончив кадриль, пошел ко всем дамам; но с ним согласилась протанцовать одна только жена Иосифа Яковлевича, очень молоденькая дама, на которой тот только что женился.

— Эммануилка-то все со своими возится! — заметил вслух и на всю почти залу Никтополионов.

Софи после кадрили немедля уехала.

Она была взбешена, как только возможно, и проплакала всю ночь.

Бедная женщина! Она тоже, хоть читать ничего не читала, но зато от ездивших к ней молодых людей беспрестанно слышала: «подлость!..», «гадость!», «подкуп!..». И с каждым их словом она все более и более начинала сознавать весь ужас своего положения.

То, что Бакланова сбивало с панталыку, ее наводило на путь истинный: при нахлынувшем со всех сторон более свободном воздухе, в ком какие были инстинкты, те и начинали заявлять себя.

7

Сокровища приобретены

Не более как через неделю Никтополионов снова поймал Бакланова в клубе и стал стыдить его при всех.

— Вот вам, рекомендую, господа, — говорил он, показывая на него евреям, грекам, армянам и русским: — вот господин, у которого сто тысяч в кармане, и он их держит за две копейки в банке.

Греки, армяне и русские при этом усмехнулись, а евреи даже воскликнули:

— Зацем зе это он так делает со своими деньгами?

— Но где же сто тысяч! — возражал стыдливо Бакланов и, возвратясь домой, решился сделать то, что ему все советовали.

Но прежде, впрочем, ему надобно было переговорить с женой.

— Что за вздор такой, пускаться в эту игру? — возразила ему Епвраксия с первых же слов.

Согласись она с ним и не оспаривай, Бакланов, может быть, еще подумал бы и вообще сделал бы это дело несколько омотрительней; но тут он рассердился на жену и потерял всякий здравый смысл.

— Ведь это не осторожность, а одна тюленья неповоротливость только! — развивал он мысль Никтополионова.

Евпраксия на это, по обыкновению, молчала.

Бакланова это еще более выводило из терпения…

— Дайте мне мои деньги. Я не намерен их бесполезно держать, как поленья, в своем шкапу, — говорил он.

Евпраксия пошла и принесла ему.

— Ваших вы мне, конечно, не доверите, потому что я ведь дурак… ничего не смыслящий… способный только разорить семью… беру эти деньги на карточную игру, на любовниц!

— Нате вам и мои деньги, если вы полагаете, что это меня останавливает! — сказала Евпраксия и подала ему и свои приданые пятьдесят тысяч. — А остальные двадцать пять тысяч не мои, а детские; я не могу им располагать! — сказала она.

— Стало быть, я мужем еще сносным могу быть, а отцом нет, благодарю хоть и за то! — сказал он, кладя деньги в карман.

Евпраксия наконец рассердилась.

— Что это за страсть, Александр, у вас перетолковывать каждый мой шаг, каждое слово? Если что вы находите дурным во мне, скажите прямо… К чему же все эти колкости-то?

— Ну, поехала! только этого недоставало!.. — отвечал Бакланов и, хлопнув дверьми, ушел из комнаты.

Евпраксия поспешила отереть слезы и села на све место.

На другой день Бакланов, заплатив огромную премию, накупил акций — все больше общества «Таврида и Сирена».

— Вот извольте-с, не промотал ни копейки! Все обращено только в более производительную форму, — говорил он, раскладывая акции и любуясь их купонами, нарисованными на них пароходами и так внушительно выставленными цифрами их стоимости.

Евпраксия однако совершенно равнодушно и холодно приняла все эти бумаги и положила их в комод.

Бакланова опять рассердило это равнодушие.

«У этой женщины решительно кровь по три раза в сутки обращается… Кругом ее кипят и просыпаются все народные силы, а она точно не видит и не чувствует этого!..»

Впрочем, он ничего ей не сказал, а ушел к себе в кабинет и, улегшись там на диван, стал вычислять в уме, сколько он будет получать процентов.

— Ваш герой как ребенок поступает! — заметят мне, может быть, некоторые.

А сами вы лучше, благоразумнее, накупили акций, признайтесь-ка?

8

Общество Софи

Среда наступила наконец. У Софи уже был кой-кт: благообразный старик-музыкант, обещавший у нее играть на вечере; французская актриса m-me Круаль, очень милая и изящная женщина; русская дама в черном платье и четках, ехавшая в Иерусалим на богомолье и отрекомендованная Софи Евсевием Осиповичем Ливановым, который в последнее время с нашей юной героиней почему-то вступил в переписку; двое-трое молодых людей из обожателей Софи, и наконец молодая девица: какая-то m-lle Похорская, или Покровская, метавшая составить себе такую же карьеру, как и Ленева.

Виктор Басардин, в статском платье, с бородой, довольно красивый собою, но с изборожденным от несовсем, должно-быть, скромной жизни лицом, тоже был у сестры и, ходя по ее роскошному будуару, о чем-то серьезно с ней разговаривал, или, лучше сказать, просил ее.

— Ты ему скажи, что же это такое! Нынче не прежнее время… Он там, чорт знает, в палатах каких возится, а мне дров не на что купить.

— Возьми у меня денег, если нуждаешься, — говорила Софи.

— Да что мне твои деньги? Пусть он устроит меня посолиднее… Впрочем, дай, если у тебя есть лишние! — прибавил он.